Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Тут Петруша и решился, слыша такое нареканье да и то, что уж очень велик для этой орды соблазн спирт, выпустить весь сырец через очистительную трубу. Как на грех, реку в тот год мельник не запрудил, и она была до того мелководна, что водосточная заводская труба торчала из берега обнаженной. Ночью весь сырец — несколько тысяч ведер — и выпустили через эту трубу. Утром об этом пронюхали: оказалось, что на том илистом месте образовалось целое болото из спирта. Вся орда устремилась туда, там перепились все: взмутили все, получилась какая-то жижа, так и ее — кто ведром черпает, кто фуражкой захватит да прямо в рот цедит, а иные до того надрызгались, что тут же и ткнулись, в болоте, едва выберясь головой к сухому месту.
Кто поджег эту кашицу из спирта? С умыслом, спьяну ли — кануло в вечность. Только вспыхнула вся эта кашица мгновенно. Словно бы взрыв. Все, кто был в болоте, тут же и остались на месте, тут же и сгорели дотла в этом окаянном синем огне, который со стороны едва заметно, но чувствуешь его жар за сто — двести шагов. Ни пожарная дружина, ни вода, которую пустили через ту же трубу, ничего не могли поделать.
Только расплылось еще больше, только запылало еще страшней. Даже по реке, на поверхности, нет-нет да вспыхнет синее пламя, подрожит-подрожит да угаснет.
Орда же эта проклятая, словно белены объелась: нарочно, дескать, подожгла власть.
— А-а-а!.. Та-а-ак?.. Это так-то с нами поступают?
Тут и пришлось всю эту «мобилизацию» из пулеметов да винтовками разогнать. Так ведь не тут-то было, не за тем явились эти орды в город, не так скоро их выпроводишь! В одном месте разбегутся — в другом соберутся да опять за свое. Не город, а балаган, не власть, а «орда золотая». Ты — свое, а они — свое. Кто — в лес, кто — по дрова. Да в этом балагане и настоящая-то власть, укоренившаяся-то, не разберется.
Тогда вот и пришла мысль всей властью переехать в другое место — в село, а город бросить этой орде на съеденье.
Большевики же, оказалось, были хорошо осведомлены о нашем положении. Наступление на наш город было задержано или уж они сами задержались: ждали ли подкрепленья, решили ли уж, что мы сами захлебнемся в бурде, что у нас в городе царила.
Они, однако, вскоре после пожара прислали лично Петруше письмо, при этом они ухитрились письмо это всучить так аккуратно, чтоб только Петруша один о нем знал. Письмо их Петя прочел, сначала оно очень его чем-то встревожило, он как-то вдруг осунулся, взгрустился. Я попыталась было дознаться, что его так встревожило, так придавило, но он отмолчался и велел мне вызвать по телефону Мысягина-Клемашева.
Когда Мысягин пришел, Петя отдал ему письмо. Он прочитал его, разорвал пополам, швырнул в угол и принялся рычать на большевиков, как зверь. Но я сразу заметила, что хотя он и лаялся на большевиков, называл их гадами и жидами-христопродавцами, но письмо это осадило и его. По-моему, он даже и клял-то большевиков лишь затем, что с самого же начала, как письмо прочитал, понял Петрушин упадок и теперь решил своей бранью, своей непримиримостью ободрить его.
«Тов. Гостев-Горянов! Обращаюсь к тебе со следующими словами. Мы твое революционное прошлое знаем и учитываем. А только как ты поступаешь? Уразумел ли ты со своей кулацкой лавочкой, против кого ты идешь, кровь чью проливаешь и на чьей ты наковальне куешь?
Против нас, рабочих, ты идешь. Убедился ты, как тебя кирпичники ваши встретили? И против крестьян ты идешь, хотя ты их около себя гуртуешь. Потому, что кулаки около тебя и под твою бирку закабаляют сызнова бедноту под себя. А ты ихним молотком стучишь. Так и знай. Брось ты всю ихнюю лавочку, уговори своих сдаться. Кого не надо, мы не тронем, но, понятно, в горне вас малость погреем. Честно тебе говорю. А тут вот еще какую штуку мы тебе предлагаем. Сейчас на юг пробивается «дикая дивизия» в полном составе и во всеоружии. Мы ее трепем, как можем, но силенки и у нас жидковаты. А дивизия эта дикая идет по большаку, стало быть, прямо к тебе. Мы ее поневоле пропустили. Натрави ты, пожалуйста, всю свою орду на нее. Ей-богу, натрави! Прямо тебе говорю, что сердце кровью обливается, когда они мимо нас прошли со своими свирельками, а у нас только и силы, чтоб вас лишь бы причесать. Ты только подумай, что на юге этой сволочи собралось! Эх, Горянов-Гостев! По-свойски я тебе сейчас в морду бы закатушил. Натрави же, еще раз тебя прошу, свою ораву на эту «дикую дивизию», черт бы ее слопал! С тем к тебе и нарочного послал.
Командир 117-го объединенного отряда московской Красной гвардии
Савёл Марченко.
Я же, если ты хочешь знать, Горянов, есть по профессии молотобоец, при царизме сидел в Бутырке, а брат у меня старший так и вовсе погиб на каторге».
Вот в чем первая вина моя, мое первое преступленье перед политикой: это я воодушевила Петю. Упадок его, угрызенье, его потерянность сверлом сверлили меня. Давно ли, давно ли я видела его радостным, счастливым? Давно ли я любовалась моим бесценным героем, моим победителем — Петрушей? Понять ли, описать ли, сколько счастья пережила я в те короткие минутки, когда вся полна была гордостью, да еще какой гордостью, за сына?
Много ли в судьбину мою выпало мне таких мгновений? Мне ли их не ценить? Мне ли за них не цепляться?
Дикую дивизию у нас все-таки решено было «встретить». Был даже разработан весь план, как можно больше потрепать эту дивизию. Условлено было встречу эту, засаду эту приготовить на Захуптском шоссе, которого им не миновать. Шоссе это — вымощенная высокая насыпь — тянется версты на три по очень низкому месту, весной заливаемому, — лучшее у нас в уезде капустное место. В этом месте на шоссе у нас построено восемь ли, десять ли мостов над глубокими проминами, а заканчивалась эта гать уж самым большим мостом через нашу реку и подъемом в город.
Все было очень ловко учтено: в крайних домах, на подъеме установить четыре пулемета так, чтоб они вдоль шоссе косили. Другие пулеметы укрепить на захуптской успенской церкви, верстах в двух от города, с тем, чтоб впустить главную часть на шоссе и с обеих сторон шоссе, по дворам, спрятать и отряды, и всю орду. Наметили было и со средними мостами
