Зоя Журавлева - Выход из Случая
— Можешь потрогать, — сказал Антон.
Но девочка боялась потрогать, глядела завороженно.
Ольга Сидоровна чуть приоткрыла кошелку, показался глянцевый нос, втянул с чувством воздух, черный глаз зыркнул.
— Ну-ну, Мавр, потише, — сказала шепотом. Глаз сразу убрался, нос задышал ровнее. Старушка напротив удивилась, что женщина что-то шепчет своей кошелке. Но сразу забыла. Высокий мужчина с желтым портфелем влетел через двери, будто за ним гнались. Плюхнулся рядом.
— Опаздываю! — сообщил еще сгоряча.
Старушка только хотела заговорить, мол, тоже опаздывает внука забрать из школы, весь дом на ней, всюду надо поспеть.
Уже замкнулся, будто портфель. Сидел теперь важно, как не бежал.
В последний момент дед Филипп влетел еще петушком. Мелко переступил. Вместился между старушкою и мужчиной, хоть свободных мест много. Глянул востро вокруг. Ощутил себя молодым и бодрым, как давно уж себя не помнил. Ехал все-таки на Владимирский рынок за розами для Физы Сергеевны. Эти сварились в ванной, он купит другие, лучше. Представлял, как она покраснеет. «Ну что вы, Филипп Еремеич! Зачем же?!» Маленькие сережки будто позванивают у ней в ушах, и простой камень вдруг вскинется огоньком. Сроду цветов не покупал женщине. А теперь покупает розы. И от этого было в деде Филиппе сейчас молодое удивление перед самим собой и благодарность к Физе Сергеевне…
Двери уже закрывались.
Но Хижняк все же успел протиснуться. Ввинтился, как змей. Сразу встретился взглядом с насупленным взором машиниста Голована. Будто и не заметил его насупленности, обрадовался:
— О, знакомый! Я правильно влез? Кто машинист?
— Комаров…
— Правильно. Его и ловлю, опять чуть не прозевал. А вагон?
— Четвертый…
Голован отвечал неохотно, почти не разжимая маленьких твердых губ. Этого, длинного, еще нанесло, будет теперь приставать.
— Далеко сел, — огорчился Хижняк. — Ладно, перебегу,
Но больше не стал вязаться. Выкинул поперек прохода тощие ноги, вцепился в невидимую точку глазами и вроде примолк надолго.
Была для Голована особая мстительная сладость сейчас, чтоб «на ковер» к начальнику его доставил именно Комаров-старший. Непонятно даже, чего ж тут мстительного, но именно так. Давай, вези. Сынок мне сделал, и ты вроде тоже руку теперь приложишь. А садиться надо было поближе, это длинный прав. Кабы поближе, можно б на «Триумфальной» успеть подойти к кабине, сказать пару слов…
14.33
На Третьем Круге в центральной диспетчерской было тихо.
Часы пощелкивали. Толстая муха билась грудью, в стекло. Солнце, сместившись на небе, глядело теперь прямо в окна, но жар от него был еще весенний, с прохладой. Летом пульт накаляется, как утюг, дышать за ним нечем. Желтые черточки вспыхивали на пульте. Сменялись красным пунктиром по графику. Гасли. Вечность какая-то была в этом. И грусть сейчас для оператора Нины Тарнасовой — три недели до пенсии. Но она не хотела больше про это думать, устала, хватит.
— Ксан, еще что-нибудь загадай!
— Погоди. Дай вспомнить.
Со Второго Круга притащили горячий чайник, и Ксана сейчас с удовольствием потягивала из кружки, горячий и сладкий. Заедала сладкой булочкой с сыром, прикусывала конфету. И сосиска еще была, угостили. С той же сладкой булочкой Ксана умяла сосиску.
— Не могу глядеть, как ты ешь. Все в одну кучу!
— Так вкуснее, — сказала Ксана. — Все же я с отцом выросла, обед когда был, когда — нет. Привыкла кусочничать. Федьку, правда, теперь ругаю, он тоже любит. Тебе налить?
— Опилась уж. Мне этот пульт сниться будет. Точно! И сейчас среди ночи слышу: «Диспетчер, требуется отстой». Тебе тоже?
— Вот еще — соврала Ксана, чтобы Нинка опять не впадала. — Мне пальмы снятся. В кадушках.
— Почему — пальмы? — Нина, как всегда, приняла всерьез.
— Диспетчер! Мастер-сантехник Реутов. С рабочим Ефимовым нахожусь на перегоне «Средний проспект» — «Порт» по второму пути…
— Понятно, — сказала Нина. — Рабочее освещение включено?
— Включено, диспетчер..
Ксана наконец отодвинула кружку.
— Домой, что ли, позвонить, пока тихо?
Набрала номер. Долго слушала длинные гудки.
— Никого. Гуляют. Павел, значит, уехал в Рыбацкое, Ну, давай загадаю. Каких камней в море нет?
— В море? — Толстое, доброе лицо оператора Нины Тарнасовой напряглось большим и трудным раздумьем.
14.37
Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут — приближался к станции «Площадь Свободы».
ПС-19, зеленый. Стены тоннеля уже светлеют, станция брезжит, будто рассвет. Комаров шел пока на ручном управлении, на автоведение не переходил, хоть точно шел в графике. Как-то было ему спокойней сейчас чувствовать своими руками, через контроллер — всем телом, чуткую силу машины, остро — до километра — слышать скорость ее, чуть больше, чуточку меньше, ощущать ее покорность и послушание. А перейти на ручное машинист имеет право всегда, как записано в «Должностной инструкции» — «для прерывания монотонии в работе»…
Монотонии, правда, сейчас он не чувствовал.
При подходе к «Парковой» и теперь к «Площади Свободы», вообще к станции, что-то внутри будто екало. И глаза впивались в стремительно набегавшие рельсы напряженно, до рези, будто — хоть как далеко и гладко видно вперед — все же не доверяли сами себе, боялись прозевать на пути посторонний предмет, разглядели бы сейчас даже женскую шпильку. И испугались бы даже шпильки. И руки свои — на подходе — Комаров тоже ощущал напряженно, в чрезмерном и ненужном усилии мышц.
Транспорт. Тут все бывает. Работа — работа и есть, знаешь, на что идешь. На словах оно проще, конечно. Принято даже вроде бравировать — мол, бывает. И от характера зависит, конечно, как кто реагирует из машинистов..
Двадцать четыре года везло, не было случая характер на это проверить. И теперь повезло — живая, со своей родинкой, которую папа выдал на счастье, да не умеет, выходит, пользоваться…
Она уже теперь наверху. Чуть не наделала дела, дурища! Ну, это потом, на досуге позлимся. Зря Лягве не дал подменить на одну баранку. Кофейку бы кстати сейчас..
Так. Остановка.
— Граждане, не держите двери…
Не ту программу включил. Граждане удивились. Сменим пластинку! Надо ж так выходить: выплывает, будто баржа. Ребенка-то на руки бы взяла, в зеленой шляпке. Волочит, как куль. Ясно — будет орать. Ох, заболтались женщины. Ну, подхватились. Чемодан тяжелый, видать. Вдвоем тягают за одну ручку. Ладно, не оторвалась. Давай, паренек, поднажми!
Вроде — в зеркале чисто.
Еще пара в обнимку. Уважим чувства, садитесь. Так в обнимку и впрыгнули. Закрываем? Нет, еще девять секунд.
Милиционер все тот же стоит, мальчик свежий, как пышка…
Тронулись.
Тоннель засвистел и понесся навстречу, тюбинги замелькали, как обручи. ПС-21, зеленый, граница станции, до «Чернореченской» — считай — полторы минуты. Соню напугал тоже, попало ей на дежурство…
14.37
В четвертом вагоне, вжавшись в сиденье упругим маленьким телом, сидел машинист Голован, и лицо его было твердым, будто орех. Не выражало сейчас ничего. Но внутри клокотало у Голована. Не было выхода этому клокотанью, и впереди он не видел выхода.
— На разбор тоже едешь? — вдруг спросил Хижняка, Тот с усилием очнулся от своих мыслей.
— Да нет, вроде не собирался…
— Из газетки, что ли? — спросил Голован, хоть отлично знал.
— Да, в газете работаю…
— И кому твоя газета нужна? Писанина твоя?
— Мысль не новая, но волнует, — кивнул Хижняк с интересом. Длинное тело его качнулось извилисто над сиденьем. — А представьте, что завтра вдруг ни одна газета не выйдет! Ведь на стенку полезете, а, Голован?!
— Я не полезу, — сказал Голован угрюмо. — Что мне надо, я и так знаю.
— Счастливый вы человек, Голован! А я вот не знаю, читаю газеты…
При суетливой подвижности тела взгляд Хижняка был цепок, настойчив, даже назойлив сейчас. И непонятно, что дрожало в коричневой глубине — сочувствие или насмешка.
Раздражал Голована именно своей непонятностью…
14.38
Тоннель — привычно — в лязге и грохоте — летел навстречу.
Комаров шел все еще на ручном. Но скованность в мышцах, напрягавшая тело, уже отпустила его, и он ощущал теперь привычную легкость, почти парящую слитность свою с машиной, как будто был птицей и набирал сейчас высоту. Еще чуть прибавил скорости. Машина послушно дрогнула, взяла небольшой подъем и распласталась полетно. Он чувствовал теперь летящую протяженность состава в тоннеле, словно бы весь состав был сейчас его тело. И летел по перегону вперед.
Петь даже захотелось вдруг, такая легкость.
И еще вдруг хотелось Ксанин голос услышать. Пусть даже служебный, в котором нет и не может быть никаких личных интонаций. Все равно — просто Ксанин голос. Вызвать, что ли, сейчас диспетчера? «Говорит тридцать первый! Это я. Узнаёшь?» Ко всему, что было сегодня, прибавить еще злостное засорение эфира.
