Юрий Збанацкий - Красная роса
Ганс думал.
— В Лейпциге я видела памятник. В честь какого события поставлен? В честь победы над Наполеоном. Поверь мне, Ганс, на нашей земле со временем поставят памятники победы над Гитлером, над фашизмом.
Ганс не возражал. Почему-то он вспомнил Курта Вебера. Если бы не Гитлер, был бы жив друг его детства.
— Поэтому решай, Ганс: оставаться ли тебе верным своему фюреру или проявить классовую солидарность и вместе с нами бороться с фашизмом. Иного пути у тебя нет…
— Я не люблю фашизм, — тихо прошептал Ганс. — Не все немцы фашисты…
— Я тоже такого же мнения. Но пройдет немало времени, пока честные немцы опомнятся… Будь один из первых, Ганс.
— У меня нет выбора… Назад вернуться не могу… Но… у меня рука не поднимется… против своих…
— Не против своих, Рандольф. Против фашистов…
XXX
Фон Тюге любил поспать, понежиться в постели, особенно после таких бессонных ночей, какой была прошлая. Проснулся где-то в начале одиннадцатого, нежиться не стал, хрипло крикнул:
— Гретхен!
Рыжеволосая Гретхен словно только и ждала этого зова. Встала на пороге, игриво выбросила руку вперед:
— Хайль Гитлер! К вашим услугам, Рудо.
— Приготовьте обед на… шесть персон. Курт пусть позовет этих… Цвибля с Кальтом, понятно?
— Яволь! Будет сделано. Прием?
— Должны отметить… как-никак, перемещение…
— И новоселье…
Парни штурмбаннфюрера были не промах, за какой-то час уже обшастали Калинов, обнюхали все помещения и если уж сумели вынюхать для своей резиденции помещение с такими подвалами, то и для шефа постарались отыскать особнячок в садике, обсаженный такими цветами, каких во всей Германии днем с огнем не сыщешь. Раньше здесь жил ветеринарный врач, немец по происхождению, Штромбах, человек уважаемый и достаточно зажиточный. Был женат на дочери калиновских мещан, стал полновластным хозяином двухэтажного дома со старым, запущенным садом, дом отремонтировал, сад расчистил, вырубил старые деревья, насажал молоденьких, да еще таких сортов, что о них калиновцы и не слышали, а за грядками перед окнами и за цветником поручил ухаживать жене, сухопарой Кларе Генриховне. Но не только садом и цветами славилась усадьба Штромбахов, удивлял их дом и неисчислимой семейкой, рождались у них дети почти каждый год, и никто толком не знал, сколько прыгает во дворе Штромбахов малышей, возможно, и сами родители потеряли счет собственному потомству. Одни только появлялись на свет, а другие уже женились или переходили на собственный хлеб.
Штромбахи первыми оставили Калинов, бросили и дом, и сад, и цветы. Карл Карлович Штромбах принадлежал к чистокровным немцам — был сух, педантичен, немногословен и честен, — однако не на шутку встревожился.
— Я их знаю, — доверчиво сказал соседу, — сюда придут — они тут устроят…
— Вам ли их бояться, Карл Карлович? Свои же… — выпытывал сосед.
— Моя Клара Генриховна хотя и немка, но они докопаются. Ее бабушка еврейка, а у этих на такие вещи нюх…
И выехал. Со всеми детишками, малыми и взрослыми…
Апартаменты Штромбаха вскоре заблестели и засияли, наполнились мебелью, посудой и разным домашним имуществом, которым распоряжалась рыжеволосая Гретхен.
Ровно в двенадцать прибыли гости. Первым — Цвибль, пропустив вперед свою Гретхен с пепельного цвета волосами. Выбритый, вымытый и начищенный, как медный самовар, штурмбаннфюрер, держа два пальца левой руки за скрипучей портупеей, правой поймал гостью за сухую надушенную ручку, жадно припал к ней губами.
— О фрейлейн! Я так счастлив… так благодарен…
— Я тоже рада. Однако… герр штурмбаннфюрер всегда так непостоянен?
Фон Тюге поднял голову, вопрошающе посмотрел на Гретхен.
— Непостоянен? Ах, фрейлейн решила, что это была только шутка? О нет! Просто я до чертиков был занят работой… Наша, знаете ли, профессия требует… не какой-то частицы тебя, а всего. Но пусть фрейлейн не думает, что фон Тюге болтун и бросает слова на ветер. Наша договоренность с капитаном Цвиблем твердая.
Он крепко пожал руку обескураженному Цвиблю и заговорщически подмигнул. Тот поддакнул:
— Да, да, мы с господином фон Тюге… мы…
Ефрейтор Кальт, будто бы и обрадованный, но больше испуганный неожиданным приглашением, хотя и прибыл почти одновременно с Цвиблем, но сначала немножко подождал у двери, чтобы не показаться навязчивым, подчеркнуть: он всего лишь ефрейтор. Стоял под дверью, потел, вытирал пот носовым платком.
— Хайль Гитлер! — рявкнул Кальт, наконец переступив порог и став смирно.
— А-а-а! — по-дружески протянул ему руку фон Тюге, перед трапезой он пребывал в игриво-благодушном настроении. — Хайль! Приветствую вас, будьте гостем.
— Большое спасибо, герр штурмбаннфюрер, — поблагодарил Кальт и, обернувшись к Цвиблю, рявкнул вторично: — Хайль Гитлер, герр гауптман!
На минуту ефрейтор было растерялся, не знал, как вести себя с двумя Гретхен, но быстро, как и надлежит бравому вояке, нашелся.
— Целую ручки прекрасным фрейлейн! — Но к ручкам не подошел. Фрейлейн, подыгрывая, присели в книксене, сперва рыжеволосая, а за нею и пепельная, и хотя Кальт понимал, что над ним смеются, как над последним недотепой, на лице его выражался такой восторг, что обе фрейлейн не выдержали и рассмеялись.
Штурмбаннфюрер снова оглядел ефрейтора с головы до ног, бросил многозначительный взгляд в сторону Цвибля, спросил:
— Наш ефрейтор один? Я приглашал гостей вместе со своими подругами…
Ефрейтор Кальт едва не лишился дара речи, но потом собрался с духом, отрапортовал:
— Мы их пока не имеем, герр штурмбаннфюрер!
Шел забавный разговор.
— Не верю! Не верю, ефрейтор! С такими данными, как у вас… с таким темпераментом! Ой, глядите, ефрейтор, берегитесь туземок… Во всяком случае от меня поблажки не ждите. Если начнете здесь плодить нам фольксдойче… Нет, нет, как хотите, ефрейтор, но я вам этого не позволю…
Цвибль любил пошутить…
Кальт почтительно склонил голову.
Началась трапеза… Гретхен-пепельная игриво согласилась ухаживать за штурмбаннфюрером. Гретхен-рыжеволосой ничего не оставалось, как увиваться возле Цвибля. Ефрейтор заботился о себе сам и не был этим обижен.
Фон Тюге, как хлебосольный хозяин, поднял тост за гостей, напомнив, что они не просто заявились сюда обедать, а приглашены на новоселье. Цвибль поднял рюмку за счастье, благополучие и долголетие высокоуважаемого хозяина и его нового дома. Когда тосты закончились, завязался разговор.
— За пожелание, капитан, большое спасибо, только следует думать, что оно не осуществится…
— Вы не уверены в своем благополучии? — скривила губки Гретхен-пепельная.
— У нас такая служба, фрейлейн, что к одному месту надолго не прирастаем. Поэтому меня никакие жилища не интересуют. Это мои молодцы постарались. Лично я могу поселиться даже в подвале. — И сразу же к ефрейтору Кальту: — Кстати, ефрейтор, за вашего беглеца нам заплатили… сполна… — Далее к Цвиблю: — Да, да, капитан, пятьдесят человек для ровного счета, да и еще один сверху. Этот… «шеф» района…
Фон Тюге был душой общества, успевал есть и пить, разговаривать и сладко посматривать на обеих Гретхен. Гретхен-пепельная уже не могла отвести от него влюбленных глаз.
Цвибль не был гурманом, ел мало и неохотно, шнапс попивал короткими глотками, больше делал вид, что трапезничает, а на самом деле изучающе смотрел на фон Тюге.
— Упрямые они… дикая раса. Нормальный человек ни за что бы этого не выдержал… Были у меня «клиенты», которые, только увидев моих молодцов со своими инструментами, начинали говорить даже о том, чего и не знали, сознавались в том, чего и не делали. Отца-мать продавали, от самого господа бога охотно отказывались… — продолжал фон Тюге.
Когда он был подвыпившим, забывал о необходимости оберегать от посторонних ушей некоторые подробности своей профессии.
Цвибль гнал от себя прочь образ искалеченного Качуренко и никак не мог отогнать. Стоял перед глазами этот замученный человек, о существовании которого он никогда не знал и никогда и не узнал бы, если бы не оказался в этом ужасном Калиноу. Холодок гулял у него за воротником, так как он понимал, что фон Тюге предупреждает присутствующих, а себя считает всевластным распорядителем судеб не только местных жителей, но и всех тех, кто не принадлежит к его касте, даже тех, кто сидит вот здесь, у него за столом. Пусть бы только в чем ошибся он, капитан Цвибль, или хотя бы вот этот придурковатый с виду ефрейтор, фон Тюге спуску не даст, глазом не моргнув бросит в холодное подземелье, перемелет самые благородные арийские кости…
Думал одно, а беспокоился о другом, о чем и должен был беспокоиться ортскомендант на новых землях.
