Андрей Островский - Напряжение
— Минутку, — взмахнул рукой Бенедиктов. — Ты сказал, что у него было три паспорта. Третий — на чье имя, не помнишь?
— Почему же, помню отлично — на имя Кузьмина Ивана Георгиевича. Как видишь, фамилии самые заурядные, среди Кузьминых и Ивановых легче затеряться.
— А жил он где?
— Жил?.. Хм, это нелегко сказать. У него была дача в Дудергофе, купленная на подставное лицо; дачу содержала его сожительница. Была у него квартира в городе, на Соляном переулке, там хозяйничала другая его сожительница. И еще квартира — на Псковской улице, так сказать, рабочая. Но ни одна формально не принадлежала ему. Чаще всего он бывал на Соляном… Знаешь, Сева, если бы я тебе показал его, ты не поверил бы, что за этой респектабельной внешностью скрывается бандит, хищник. — Заметив снисходительную улыбку Бенедиктова, спохватился: — Да ты, конечно, и не таких видел. Нащекин ворочал сотнями тысяч рублей, он держал в кулаке воров, известных ему еще с дореволюционных времен, скупщиков краденого, спекулянтов, да и самого околоточного тоже. Кроме того Александра Ивановича, через которого он действовал, его не видел никто и не знал его настоящего имени, даже его сожительницы.
— Разве семьи у него не было? — спросил Бенедиктов, поглаживая подбородок.
— Жена его умерла в начале двадцатых годов, и он остался один.
— А дети?
— Детей не было. То есть был сын… Владислав?.. Да, Владислав. Перед самой революцией он окончил Морской кадетский корпус, но в гражданскую войну, видимо, был убит. Во всяком случае, Нащекин говорил, что сына он потерял. А у нас не было никаких данных о нем.
— Так, так, так… А что делал Нащекин в Тресте жиров?
— Щелкал костяшками счетов и выписывал накладные… Он сидел на мизерной должности счетовода. Как Корейко…
— Ну, спасибо, — сказал Бенедиктов, поднимаясь. — Надеюсь, что разговор останется между нами.
— Ты меня обижаешь, — встал и Калинов, — как будто я не понимаю…
— Обижайся не обижайся, но предупредить я тебя обязан.
11. ТРОЕ
Дом одиноко стоял у самого Финского залива. Сквозь широкие окна виднелись вздыбленные, налезшие друг на друга льды, которые уходили в спокойную белую даль. Вокруг тоскливо поскрипывали на ветру обсыпанные снегом мрачные сосны. Дом с резной башенкой сбоку был одноэтажный, деревянный, обшитый вагонкой; крутая двускатная крыша придавливала его.
В стороне проходила дорога на Раквере и Нарву, но скрежет танковых гусениц и шум моторов терялись на пути к казавшемуся необитаемым дому. Угрюмая тишина окружала его, ничем не напоминая о войне.
Однажды под вечер сюда подъехал, буксуя в слежавшемся снегу, серый «хорьх». Из него вышли четверо — трое русских и обер-лейтенант Фогт. Встречать их выскочил на мороз хромой парень с бельмом на глазу, без шапки, в старой гимнастерке с расстегнутым воротом. Он проворно отпер двери, провел прибывших в довольно просторную угловую комнату — там уже были застелены койки и жарко натоплена круглая гофрированная печь; на столе, покрытом скатертью, графин с водой, стаканы, пепельница зеленого-стекла…
Пока щуплый обер-лейтенант, прикрыв дверь, вполголоса отдавал распоряжения парню, старший из приехавших — высокий, ширококостный мужчина в черной шинели со знаками капитан-лейтенанта на рукаве — осмотрелся, подняв тяжелый подбородок, потом приказал густым басом:
— Кирилл, ляжешь здесь, — кивнул на койку у окна, — Николай, занимай ту. А это — моя…
Скинул ушанку на кровать, снял шинель — на синеве кителя заблестел орден боевого Красного Знамени, — походил по комнате, заглянул в окно.
— Неплохо, жить можно… Правда, Кирюха? — Опустил горячую ладонь на спину Кириллу: — Что приуныл, товарищ?
Кирилл, не отвечая, поставил на тумбочку мешок с рацией, отряхнул руки и, налив в стакан воды, выпил с жадностью крупными глотками.
— Не трожь его, Степа, он сегодня с утра не в духах, — откликнулся Николай, вешая на гвоздь новенький ППД.
— Господа, дом в вашем распоряжении, — сказал обер-лейтенант Фогт на чистом русском языке. Он остановился у порога; сквозь очки проглядывали строгие глазки. — Занимайтесь и отдыхайте пока, сосредоточьтесь, ближе познакомьтесь друг с другом, — впереди у вас трудная работа. За всем, что нужно, обращайтесь к вестовому. Зовут его Григорий. — Вытащил из-за двери бельмастого парня, показал, отправил обратно. — Можете гулять, но далеко ходить не рекомендую. Вживайтесь в роль, соответствующую легенде. Мы будем вас навещать, а вы будьте в полной готовности. Хайль! — Щелкнул каблуками и уехал.
Еще слышно было натужное взвывание «хорьха», вылезавшего на дорогу, а Степан уже крикнул вестового. Тот, однако, не спешил. Степану это не понравилось. Выругавшись, он медленно прошел к двери, пхнул ногой.
— Гришка, мать твою за ногу! Глухой, что ли? Иди сюда! — И когда тот возник перед ним, не ведая, впрочем, страха, сказал уже тише, загибая крупные пальцы: — Тащи-ка, мил друг, шнапсу — раз, да не скупись, закуски какой-нибудь — два, сигарет, только не очень вонючих, — три…
— Гитару прихвати, — подал голос из угла Николай.
Услышав про шнапс, Кирилл поднял тонкое, до неприятности красивое лицо с аккуратным носом, маленьким ртом и длинными черными ресницами; глаза стали лакированными. С поспешностью переставил графин на подоконник, пододвинул стулья и сел, бросая нетерпеливые взгляды на дверь.
Припадая на одну ногу, Григорий втащил поднос с тарелками, коробками консервов и бутылкой посередине; на согнутом локте, мешая идти, болталась на замусоленной голубой ленте старая гитара с голой красоткой на деке. Николай схватил гитару, стал настраивать. Кирилл принялся открывать консервы. Степан снял бутылку, разочарованно скривив губы:
— И всего-то?..
— Больше не положено, и то только сегодня, — сказал Григорий.
— Ладно хоть не блевонтин, — вздохнув, смирился Степан и уверенно свинтил крышку. Разлил по стаканам, повернулся к Николаю: — Бросай гитару, займемся делом.
Николай охотно пересел к столу. Круглое простоватое лицо его — нос сапожком, живые, но неопределенного цвета глаза, брови белесые и такие же ресницы — выражало бодрость и оптимизм. Он взял пальцами ломтик консервированной колбасы, выпрямился, поднял стакан:
— Ну, за удачу!
— Обожди, обожди, за удачу еще успеем, — перебил Степан, недовольный тем, что его опередили. — Сперва выпьем за фюрера, как положено.
Выпили. Степан шумно дохнул, подцепил алюминиевой вилкой сардину, пожевал. Красавчик Кирилл, хмелея на глазах, обмяк, заулыбался умиротворенно — открылись кривые, налезающие один на другой зубы.
— Хорошо тут… Вот за эти бы дни война кончилась, и все к чертям собачьим…
— Не-ет… За эти дни не кончится, — серьезно возразил Степан, — но скоро… К тому дело идет. Скоро заживем по-новому. Каждый за себя будет стараться, только за себя! Немцы нам помогут. Они умеют… А пока надо им послужить. И не бояться. Как струсишь — так пиши письмо праотцам. Вы еще салажата, а мне уже тридцать четыре. Я все повидал, в каких только переплетах не был! Вам такого и в страшном сне не снилось. И скажу: никогда у меня не было страха, не знаю, что это такое… Таким уж мать родила…
— Ну да… — усомнился Кирилл, хихикнув, — заливаешь! Так не бывает.
— Не веришь? — взревел Степан и придвинулся к нему. — Мне не веришь? Потому что сам трус, наверно.
Кирилл отскочил в сторону, но тут вступился Николай, попридержал его за локти.
— Верит, верит, — примирительно сказал он Степану, — не видишь, что он тебя заводит, сядь. — И ловко перевел разговор на баб.
Предмет был для всех интересный, но в бутылке уже ничего не осталось, а беседа требовала продолжения. Степан снова позвал вестового:
— Слушай, друг, еще бутылочку…
— Нельзя, норма, — угрюмо сказал Григорий, глядя в пол.
— Одну… Только одну… Мы все тебя просим… Человек ты или кто?
— Не могу, ребята, сказано: нельзя — значит, нельзя. Здесь строго.
Григорий захромал прочь от двери, вслед ему Степан пробурчал злобно: «У, сволочь косоглазая, ублюдок, креста на нем нет». Но не угомонился, минут через десять сам побежал к вестовому. Возвратился повеселевший:
— А ну, живо, у кого какое шмутье, давай сюда. — И полез в рюкзак, достал немецкие сапоги, перевязанные веревкой. — Я да не уговорю…
Свернули узел — у кого оставалась старая куртка, у кого рубаха… Степан отнес узел Григорию. Когда вернулся, потряс над головой ручищей: «Порядок!»
В томительном ожидании прошел час. Николай тренькал на гитаре, пел тенорком то грустные песни, блатные, то похабные, веселил байками и анекдотами. Наконец пришел Григорий, румяный и холодный, вытащил из карманов две бутылки самогона с затычками из газетных катышков, озираясь, поставил на стол.
