Голубое марево - Мухтар Муханович Магауин
— Нет-нет, — неожиданно вспомнив о чем-то, вновь возразил Кульдари. — На мне и костюм сегодня старый… Ведь я не знал, что вы… — Он для убедительности расстегнул свое долгополое пальто, демонстрируя потертые лацканы костюма, который Едиге обычно видел на нем в библиотеке. — В такой одежде…
— И прекрасно, — заверил старика Едиге. — Настоящий бостон. Материал, из которого сшит костюм у меня, куда хуже. — Впрочем, расстегивать пальто, подобно Кульдари, он не стал. Старик упрямо твердил свое.
— Не смущайтесь по пустякам, — сказал Едиге. — Мы пойдем в ресторан, где меня знают. Я ужинаю там чуть не каждый вечер. Если вы не желаете мне голодной смерти, не раздумывайте долго, соглашайтесь.
Ему все-таки удалось уломать Кульдари.
— Ну, что же, молодой человек… Я готов… Единственно из уважения к вашим дарованиям…
В ресторане Кульдари объявил, что для него ни в коем случае не надо заказывать ничего, кроме бутылки минеральной воды. Он с трудом решился заменить ее двумя стаканами чая. После длительных уговоров он присоединил к чаю салат. Но в заключение (помог ли тут подстрекающий к греховным желаниям вид молодой официантки, той самой, златоволосой, улыбнувшейся Едиге, как давнему приятелю, со словами: «Добрый вечер, Эдгар!» — или сыграла роль настойчивость Едиге…) — но в заключение он подчинился своему юному другу во всем, сохранив непреклонность разве что лишь в отношении винно-водочных изделий. Едиге не спорил и заказал сто граммов армянского коньяку — для себя.
— Высокочтимый младший брат мой Эдгар! — торжественно заговорил Кульдари, когда расторопная официантка накрыла стол и принесла закуски. Старик постепенно оттаивал, прежняя скованность покидала его. Глаза его заблистали, голос окреп. — Сидящий перед вами Кулян-акын — человек, многое повидавший и переживший, претерпевший на своем веку разного рода злоключения и беды. Были времена, когда в результате бесстыдной клеветы, возведенной на меня, мне пришлось на годы и годы отойти от творчества…
— Минутку… — Едиге налил в фужер Кульдари минеральной воды из только что откупоренной бутылки, плеснул в свою стопку темно-золотистого коньяка из тонкостенного, похожего на колбу графинчика. — За вас, аксакал, и за таких, как вы! Пусть не оскудевает ваша энергия и сила духа! — Он чокнулся с Кульдари-ученым — Кулян-акыном, приподнявшим свой фужер, в котором вскипала мелкими пузырьками вода. — Простите, что перебил вас. Я весь внимание…
— Но я не утратил веры в людей, в добро, — продолжал Кульдари. — Если угодно, это была для меня еще одна школа, школа жизни… Человек закаляет сердце, переправляясь через бурный поток. Мужество рождается в преодолении… Но сейчас я имею в виду другое. Для меня всегда главным было творчество. А значит — служение людям, которые созидают светлое будущее… Правильно я говорю?..
Едиге кивнул. «Правильно, только уж слишком высокопарно», — подумал он.
— Так вот, — продолжал Кульдари, — о чем же я обязан писать? О темных сторонах жизни, которые, понятно, существуют, с которыми мне довелось повстречаться?.. Не согласен! — Он сурово посмотрел на Едиге, глаза у него яростно вспыхнули — пронзительный, острый луч ударил Едиге в лицо. — Нет, не согласен! Человеку не для того выпадают страдания, чтобы он впоследствии смаковал их, расписывал и мусолил! Я знаю кое-кого, кто так думает… Ничтожные, презренные душонки, не ведающие, что такое истинное творчество, в чем великая и святая цель искусства!..
— В чем же она, эта святая цель? — спросил Едиге.
— Не в том, молодой человек, не в том, чтобы заносить на бумагу все, что слышал и видел, без всякого разбора и выбора! Нет, не в том! — Для Кульдари явно был нужен оппонент — даже намек на возражение раззадоривал старика, подстегивал его красноречие. — Для того-то и существуют страдания, чтобы оценить полной мерой свет и радость жизни! Писаки, которые этого не понимают, должны пользоваться туалетной бумагой! Да, именно так — туалетной!..
— Глубокие и мудрые мысли, аксакал, но вы совсем забыли о еде…
— Я знаю, как и о чем писать!..
— Вот хлеб… Вот соль, перец, если желаете…
— Я давно вас приметил и выделил, молодой человек. Вы усидчивы, терпеливы и любознательны. Вы умеете думать и понимать, хотя, наверное, избалованы воспитанием и счастливой жизнью, как все ваше поколение… Но скажите откровенно, не тая своих мыслей… Греки оставили после себя «Одиссею», «Илиаду» — величайшие творения, летопись своего времени… Фирдоуси написал «Шахнаме», энциклопедию персидской истории. Возьмите Данте. Возьмите Сервантеса. Возьмите Толстого… Их произведения — портрет эпохи! За это мы и склоняем перед ними головы. Где, скажите, у нас что-либо подобное? Где они — поэмы, романы, эпопеи?.. Конечно, вы ответите — а «Тихий Дон»?.. Не спорю. Есть и у нас крупные, значительные вещи. Но пришла пора отразить… Отразить… Отразить наш век в произведении гигантском, труде титаническом… где и «Тихий Дон» оказался бы лишь эпизодом, коротенькой главкой… Вы понимаете, о чем я говорю?..
— Признаться, не совсем, — Едиге слегка пожал плечами. — Мне кажется, вы смешиваете и путаете различные понятия…
— Э, нет, молодой человек, я ничего не путаю, — Кульдари погрозил ему пальцем. — Я не путаю, это у вас в голове путаница, потому вы и не можете уразуметь моих слов…
— Тогда расскажите обо всем яснее, у меня и вправду какой-то сумбур в мозгах. — Едиге виновато улыбнулся, стремясь скрыть этой улыбкой накипающее раздражение.
— Что ж, извольте. — Кульдари, казалось, и сам почувствовал, что перехватил через край, и понизил голос. Он продолжал не горячась, тихо, отчего каждое его слово звучало особенно веско и значительно. — Чтобы осуществить мой замысел, требуются величайший талант и величайшее упорство. Тут необходимо вложить всю жизнь, иначе цели не достигнуть… — Он испытующе вгляделся в Едиге, выжидая, не станет ли он спорить. Не дождался, откашлялся, прочищая горло, и заговорил — уже напористо, резко: — Сколько лет сочинял Фирдоуси «Шахнаме»?
— Тридцать четыре года, — без запинки сообщил Едиге.
— Мне понадобится меньше времени.
— Вам?..
— Да, мне. Кулян-акыну. — Кульдари откинулся на спинку стула и с победоносным видом огляделся.
Едиге чуть вилку не выронил — до того был он ошеломлен. С минуту он сидел в совершенном замешательстве, не зная, что ответить. Потом выцедил себе в стопку весь, до последней капли, коньяк и опрокинул в рот, забыв чокнуться со стариком.
Кульдари наслаждался эффектом.
— Я уже давно вынашиваю эту книгу, но только теперь, на пенсии, освободился от посторонних дел… Это будет великая, возможно, — величайшая из книг… Да, да — величайшая из книг о нашем времени, величайшем из всех времен. В ней сольются традиции древней поэзии и дух атомного века. Название у меня готово. «Хамса», так я назову свою эпопею. А?.. Что вы на это скажете?.. Но моя «Хамса» —
