Павел Загребельный - Роксолана. Страсти в гареме
Она даже не спросила у Гасана, заезжал ли он по дороге в Рогатин. Вяло махнула ему рукой, отпуская, хотела остаться наедине с воспоминаниями, которые родились от самого вида Гасана, от его речи, а может, от тех ветров, которые принес в складках своей одежды. Вспоминалось все только большое: большие дожди, большие ветры, большие снега. Только большой жары, кажется, никогда не было в ее детстве. А еще целые тучи птиц, журавли над весенней хатой и аисты, которые прилетели со стороны солнца, выбирая самые теплые дни весны. Гнездились на хате у Теребушков. И какое же все это было до боли близкое, незабываемое: и клекот аистов на хате, и синие молнии ласточек в предвечерье, и скрип журавля над колодцем, и золотая пыль от стада, возвращающегося с пастбища через Львовские ворота, и ленивое бамканье колоколов в церквах Богородицы и Святого Духа. Почему-то вспомнилось еще, как повесился Савка с рынка. Перекатывал в подвалах бочки, сколько его знали, все таскал да таскал эти бочки, а потом взял и повесился. От обиды. Хозяин накричал на него, обозвал быдлом, и гордая душа Савки не выдержала. Взял кусок сыромяти, пошел ночью в лес, долго блуждал там, пока выбрал развесистый дуб на опушке, и на нижней ветке повесился. Тогда было страшно, жалела несчастного Савку, а теперь вспомнила и позавидовала его твердости. Собственной смертью смог победить кривду. А она живет среди победителей, которые расплачиваются за свои победы только чужими смертями. Напоминают тех могильщиков, которые живут на Эйюбе. За полчаса выкапывают могилу, летят сухие желтые комья, камни, и уже нет человека, только камень в изголовье, а убийцы продолжают жить, величаются и красуются, прекрасные для самих себя и зловещие для всего мира. Падает тень от них, тяжелая, как свинец, накрывает и ее, и люди проходят мимо нее, как тени, – ни запоминаются, ни вспоминаются, и забываются даже те, которых видела вчера или всего лишь час назад. И даже странным становится, как может еще в ней сохраняться какая-то память, как может она быть отягощенной прежней жизнью и мысленно обращаться в свое далекое детство.
Самой себе она напоминала сказочную птицу шебавиз, которая ночью, свесившись вниз головой, стонет, тужит по дню, а днем не может дождаться ночи, чтобы снова отдаться во власть своей кручины. Рвалась мыслями в прошлое, а сама увязала по самую шею в этой жизни, ранила свою душу. Мир понурого султанства. Сплошные острия вершин, бездонные пропасти, пышные ямы ночного зла. Служила ночному злу, была его пленницей, рабыней, хотя казалось порой, что служит красоте, стоит над ней точно так же, как султан стоит над своими янычарами и пушками. Что связывало ее с султаном? Страх? Зависимость? Судьба? Бог? Или только сыновья? Людей объединяют суеверия, а волнуют только страсти. Ее страстью были ее дети, ее сыновья. Теперь уже трое из них лежат в глиняной стамбульской земле, покоятся в роскошных гробницах возле роскошной мечети, поставленной в память о них, – может, было бы лучше и ей лечь с ними и не мучиться больше? Все равно прошлого уже не вернешь, а будущее от тебя не зависит. В прошлом горе, таинственность и непостижимость, а в будущем – еще большая таинственность и страх, который не преодолеет даже самый величайший разум. Разум только тогда становится твоим оружием, когда ты знаешь врага, которого должен одолеть, ведь и жизнь, собственно, это не что иное, как умение распознать врага и победить его, уничтожить, восторжествовав над ним. Но смерть не тот враг, которого можно победить. Шесть раз наклоняла Роксолана будущее к своим детям, словно ветку древа жизни, а уже трижды ускользала эта ветка из рук, и оставалась молодая вельможная женщина, будто побирушка на паперти, в лохмотьях напрасных надежд и невысказанных жалоб, обреченная лишь созерцать и ждать новых смертей. Имамы учат, что страдания – высший дар Аллаха. Люди, жертвующие всем для других, творят святое дело. А те, кто принимает эти жертвы, творят ли они что-либо святое? И кто она после всего того, что произошло с нею в жизни, что сделала она помимо своей воли и что сделала сознательно, с намерениями обдуманными? Султан обращался с нею как с рабыней, как с любовницей, потом как с султаншей, теперь уже словно бы со святой, ибо неискренность в их взаимоотношениях, разлуках и письмах достигла крайних пределов. Он перечислял ей всех своих выдуманных врагов, уничтожая мирный люд, а она делала вид, что верит каждому его слову, и писала Сулейману: «Чем больше будет врагов, мой падишах, тем больше их станет поживой для мусульманского меча. Клянусь золотыми сандалиями, что точно так же буду радоваться Вашим великим победам, которые будет даровать Вам Аллах, как обрадовалась тогда, когда Вы, сияние моих глаз, из рабыни сделали меня своей женой». Рабы более всего обижаются, когда им напоминают об их рабстве. Предпочитают жить в самоослеплении и готовы даже уничтожить того, кто захочет открыть им глаза. В ней жили две силы – одна влекла дух к свободе и самопожертвованию во имя чего-то великого, а другая притягивала к земле, к ничтожности и рабскому унижению, и та, другая, постоянно предавала первую, и Росколана ненавидела эту силу и самое себя за то, что дает прибежище в своей душе чувствам низким и подлым. Земля устлана трупами людей, а она гордится тем, что сидит на троне рядом с величайшим убийцей, еще и припадает к его ногам. А должна была бы соединить свой голос с голосами замученных, обездоленных, убитых, брошенных врагам на произвол, а вместе с ними бросить в лицо миру страшную жалобу болей, и пусть бы мир, ужасаясь, содрогнулся от этих жалоб и проклятий! На чужбине, вдали от отчизны, угнетенные, униженные, блуждаем и скитаемся, не обретя никакого успокоения, кроме надежды, никакой поддержки для души, кроме гнева и боли, никаких чаяний, кроме жажды мести. Сойдем в могилы, наполненные костьми замученных, разбудим усопших, великих и недостойных, поставим их перед миром немыми свидетелями наших несчастий, нашего горя и наших терпений.
А она прислушивалась лишь к собственному терпению, слышала только свой голос, добивалась свободы для самой себя, а когда вознеслась, начала безрассудное состязание с временем, пытаясь сохранить свою молодость, веря, что только там чистота и незапятнанность. И лишь только тогда, когда поняла, что время не подвластно ей, что оно безжалостно будет разрушать ее, что с каждым днем от нее потребуется все больше и больше жертв, она снова потянулась сердцем к далекой отчизне, к своей земле, молодой и зеленой, той, которая одна могла даровать ей и вечность, и успокоение.
Как помочь своей земле и чем?
Иногда возникала безумная мысль, что ее земля имела бы мир и покой, если бы султан забрал ее в свои владения, взял под свою тяжелую руку, хотя и опозорил, но защитил бы от бесконечных наскоков и разрушений, которым подвергалась она в течение всей своей истории. Звала Гасана, допытывалась:
– Почему султаны до сих пор не захватили нашей земли? Почему? Терзают крымчаками, разрушают, вытаптывают, хватают людей в ясырь, продают в рабство, а в свою империю не берут. Почему?
– Ваше величество, – избегал ее взгляда Гасан, – разве я знаю? Может, слишком истощена наша земля?
– Что ты говоришь такое, пепел тебе на уста! Разве ж наша земля не самая плодородная в мире? Где ты видел такие степи и такие черноземы, такие пшеницы и травы, столько птиц и зверей, и рыбы в водах, и солнца над головой?
– А может, она слишком тяжела для них? Боятся, что не удержат в руках?
– Жадность и ненасытность никогда не знают меры.
– Тогда уж и не знаю, моя султанша.
– Ты ведь ездил туда и раз, и второй, и третий. Посылала тебя. Видел все. Расспрашивал. Меня вывезли оттуда ребенком, что я могла знать? А тебя посылала, чтобы обо всем разузнал. Должен сказать, когда тебя спрашивает султанша.
– Сказать не штука, моя султанша. А будет ли оно сказано так, как нужно?
– Говори, как думаешь.
– Если подумать, то получается, что не родила, благодарение Богу, наша земля человека, который бы продался султанам, обасурманился, стал прислужником стамбульского трона и погубил свою землю.
– Ну, хорошо. Но могли же султаны послать своих санджакбегов в наши степи?
– А если никто не хочет туда ехать?
– Почему же не хотят?
– Боятся.
– Почему же не боятся идти в другие земли?
– Этого уже я не знаю, ваше величество. Может, для того и земли все неодинаковы, и язык у людей разный, и нрав тоже, чтобы одних враг не боялся, а других обходил десятой стороной.
Она устало махала рукой Гасану, отпуская его, а сама снова и снова думала о скорбях своей земли, и казалось ей, что даже у захваченной и порабощенной была бы ее жизнь более спокойной, чем теперь. Но тут же все кричало в Роксолане: к чему покой, если нет свободы? Разве ж не изведала сама этот обманчивый покой, разве не убедилась? Душа кричала, а упрямый разум настаивал на своем, и она надоедала Гасану до тех пор, пока тот, словно бы не выдержав, не явился перед султаншей и не сообщил:
