Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак
Я запланировал весной вернуться домой, в Приморье, чтобы начать, говоря высокопарно, новую жизнь, по-чукотски — «турваургин». Ради этого «турваургина» я шесть месяцев «рвал жилы» на прииске, экономил в еде, жил в палатке, не пил, избегал женщин, не курил… На мыс Столетия я взял, лишь одну пачку «Авроры» и решил таким образом покончить и с этим злом.
Полгода на прииске — срок маленький, чтобы заработать большие деньги; еще не освоился, еще не подошли северные надбавки… А тут к зиме приостановилась добыча металла и большинство горняков отправили в отпуска. А мне не хватало еще полгода с приличным заработком. Так я оказался на соседнем острове, — где в иные сезоны охотники зарабатывают до пяти тысяч. А мне как раз этих тысяч и недоставало. Конечно, в случае неудачи можно вернуться на прииск и работать еще полгода, но я не хотел укорачивать свой «турваургин» даже на эти шесть месяцев.
За день трактор с санями добрался до мыса Столетия. Изба Эплерекаев печально смотрела тусклым оконцем в необозримо унылое пространство равнинной тундры. В углублениях между рыжими кочками лежал первый снег. Ледовитый океан студено дыбился зеленоватыми сколами ледяных глыб. Стояла первозданная тишина.
Акулов с трактористом занялись псами и нартами, я быстро стаскал в избу нехитрый свой скарб. Довольно просторное помещение с низковатым потолком делилось наполовину большой печью: по одну сторону кухня с посудными полками, по другую — остальное жилье с топчаном и столиком возле окна. Добавьте к этому узкий коридор, пахнущий кислым шкурьем, кладовую с ящиками из-под спичек, сарай с ямой под моржатину, помост на высоких столбах с песцовой приманкой — вот и вся моя гавань на зиму, мое хозяйство, мой кров.
В те первые минуты я был наполнен радостью волнующей новизны предстоящего и мне казалось, что я приблизился к такому жизненному моменту, когда несовместимое должно обязательно совмещаться, трудности оборачиваться радостью преодолений, будничное становиться высоким. Такое ощущение восприятия окружающего мира знакомо тем, кто имеет цель и волю к победе, отчаянность и силу.
Если бы я остался жив, я повторил бы эти слова и начал бы все сначала. Губительные случайности, как и счастливые удачи, были и будут существовать. Само человечество обязано своим появлением итогу бесчисленного множества биологических и эволюционных случайностей. Ядро этого огромного живого организма, именуемого людьми, сотворено из самого прочнейшего материала — оптимизма. И сколько бы бед, несчастий и катастроф ни сваливалось на человечество — все равно оно продолжает радоваться рассветам и пасмурным дням, краюшке хлеба и глотку воды, счастливым глазам любимой женщины, ничтожному выигрышу по лотерее, удобной одежде и даже вырванным больным зубам. Каждый из миллиардов взрослых землян в глубине сознания даже там, за последним мигом, продолжает еще один миг надеяться на чудо, на свою Счастливую Звезду. Я — не исключение, хотя во мне в тот последний миг что-то произошло…
Акулов с завидной неутомимостью торопился вбить в меня как можно больше разных житейских советов: как ладить с псами, топить печь, в какую погоду проверять капканы, где хранить тушки песцов… Мне же не терпелось скорее остаться одному. Напоследок он сказал:
— Продержись, голубчик, месяц. К открытию сезона привезу карабин, харчей…
Я долго смотрел вслед трактору. Угас рокот, и незаметно растворилась, исчезла совсем в бело-буром пространстве тракторная точка, будто игла проколола лист шероховатой ткани. Холодный арктический воздух проникал в мои легкие, разливаясь по телу приятной бодростью. Псы, натянув до отказа цепи, тоже неотрывно смотрели туда, где только что исчезло живое. Я подошел к большой черной собаке Валету, потрепал влажную морду. Три другие вдруг бросились на меня, задохнувшись от внезапной яростной ревности не то ко мне, не то к своему собрату. Вспомнив слова Акулова о том, что ездовых псов можно заставить исправно работать лишь постоянным страхом и жестким обращением, я заорал и пнул в бок Валета.
Человек я далеко не сентиментальный, но, еще раз оглядев горизонты, я непроизвольно выдохнул: «Господи, куда меня занесло!»
Акулов сдержал слово: за день до открытия промыслового сезона появился совхозный вездеход. Кругом уже все лежало под снегом, уже успели пронестись над островом две несильные пурги. Я обжился как мог и даже сумел поймать трех песцов. Акулову, правда, не сказал — порядок есть порядок, раньше срока ловить не моги, а мне был необходим хоть какой-то вексель надежды будущим дням, нечто вроде аванса моим нынешним и будущим физическим лишениям. Ведь песцовые следы у приманок — это еще журавль в небе, а мне не терпелось своими руками пощупать то, ради чего я здесь.
— Борода тебе, голубчик, идет, а вот глаза мне твои не нравятся, — сказал Акулов.
— Что так?
— Постарели как бы, — пояснил он после некоторого раздумья. — Смотри, это дело добровольное, еще не поздно вернуться. Чуть что, мне за тебя голову отвинтят…
Глаза отражают работу души человека. В этом он был прав. Я бодрился, но, видимо, за месяц одиночества во мне произошли какие-то изменения, которые я еще сам не мог зафиксировать. Возможно, во мне было что-то от человека, внезапно оказавшегося на сильном сквозняке у перекрестка незнакомых улиц? Черт его знает! Что выражали тогда мои глаза — растерянность, печаль, фанатизм глубинных страстей, тоску по земным желаниям? Не знаю. Я об этом не думал, так как находился лишь в начале пути, лишь только готовился к главному. А когда собираешься в дорогу, о ближнем и будничном думать не хочется, мысль всегда опережает задуманное действие. Уже тогда я начал думать о «турваургине», своей новой жизни на материке.
— Так будешь харчи брать? — в который раз переспросил Акулов. Он привез два ящика разной всячины в банках и пакетах. На восемьдесят семь рублей семьдесят девять копеек.
Я отказался, взяв лишь немного сахару и мелкокалиберную винтовку — новых карабинов пока не подвезли.
— Если у тебя нет денег, — предложил Акулов, — мы в виде исключения можем авансировать, хотя это, сам знаешь, не положено…
Я отрицательно мотнул головой.
— Смотри, хозяин — барин! Но скоро не жди — ты у меня не один.
Как только вездеход скрылся, я прильнул к осколку зеркала и долго изучал свое лицо. Что и говорить, борода придала мне вид библейского мученика. Я заметно похудел, опали щеки и появились темные круги под глазами. Я усмехнулся и вспомнил девиз первых христиан времен римского императора Диоклетиана: «Чем хуже, тем лучше!»
Мышцы, однако, мои не потеряли своей упругости и красоты. Я очень гордился своим ухоженным и тренированным телом и, что греха таить, любил пляжи — эти демонстрации человеческой красоты. Вслед мне оборачивались не только женщины, а один знакомый скульптор лепил с меня своего «Гладиатора». Одним словом, жизнь моя могла бы быть прекрасной, если бы не моя скромная должность тренера в спортивной школе. В недавнем прошлом я особенно не испытывал недостатка в материальных благах, так как слыл довольно известным штангистом. Если бы не последняя травма… У меня была собственная квартирка, семьей обзаводиться не спешил. Вначале — черная «Волга»! Именно «Волга», именно черного цвета, в экспортном исполнении.
Я знал толк в вещах. Не стоит, пожалуй, много об этом распространяться — постоянные грезы о ней и так сделали меня угрюмым и молчаливым человеком. Зависть к владельцам частных машин подтачивала мои душевные силы и преждевременно старила. Вот тогда-то и пришло это всепоглощающее решение — во что бы то ни стало! Я надеялся на свою выносливость и волю.
Месяц одиночества научил многому. В первый же день я извлек на свет все — наличное имущество бывших хозяев избы, сделал тщательную ревизию. Двуствольное ружье шестнадцатого калибра — почти новенькое — лежало на дне самодельного сундука. Здесь же покоилась облитая парафином коробка патронов с утиной дробью. Я искал жаканы, но их не оказалось. Это обстоятельство меня поначалу крепко озадачило: что делать с этими мелкими дробинками, если встретится белый медведь? На острове их предостаточно. После долгих раздумий и экспериментов я приспособился в наперстке отливать из дроби свинцовые пули. Получился точно шестнадцатый калибр. Делается это так: наперсток с налитым свинцом опускается в холодную воду до самых краев, полностью не охлаждается, перевертывается, а там остается зачистить края напильником. Таким способом я отлил сорок жаканов, опробовал и облегченно вздохнул.
В чемодане под нарами обнаружил изрядное количество патронов для «мелкашки». Самой винтовки не было. Спасибо Акулову, привез вместо карабина хоть какое-то нарезное оружие.
Найденные пол-ящика щей и дюжину банок с тушенкой я строго распределил на весь период сезона. В мешке из нерпичьей шкуры оказалась стопка книг и газет. Все они были на чукотском и эскимосском языках. Я связал книги в стопку и сунул на «полати» печи. Там я неожиданно обнаружил замызганный том северных рассказов Джека Лондона. Лондон, к сожалению, меня интересовал мало, что, впрочем, вызывало откровенное удивление у ребят по прииску — они буквально бредили Лондоном. Разъясню. Положительные герои этого писателя, как известно, люди сильной воли, неистощимой энергии и отваги. Они ищут золото, но не страсть к наживе влечет их на Клондайк, а жажда приключений, любовь к свободе и ненависть к растленной буржуазной культуре. Так вот: во-первых, себя я не склонен отнести к разряду любителей приключений в условиях Севера (приключений немало можно найти и в Сочи), во-вторых, не имею оснований не любить свою родину, в-третьих, простите, свобода у меня давно ассоциируется с машиной. Имея свою машину, ты, банально говоря, свободен как птица. Что касается отрицательных героев Лондона, они и подавно не по моей натуре. Совершать гнусные преступления ради наживы я не собирался. Мое единственное «преступление» — лишь поимка до положенного срока трех несчастных песцов. Но я уже говорил, почему они мне были нужны.
