Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак
Взрослые бежали по воем правилам — от сопки и назад. Олег Кергият ринулся с такой скоростью, что остальные участники забега от удивления даже приостановились, — эй, куда же ты? — но, спохватившись, рьяно припустили за молодым пастухом. Олегу достался медвежий жир. Вторым пришел Ждан, и Аня вручила лисий воротник. Николай Векет стрекотал кинокамерой.
Весь день бесконечной рекой лился ароматный чай, котлы пополнялись свежей олениной, рокотал, не умолкая, бубен в руках старого Пананто-Тке.
Ждан и Аня вышли побродить по ночной тундре. Яранги лежали полукругом, точно свернувшиеся большие животные.
— Завтра должен быть вездеход, — сказал Ждан. — Ты поедешь со мной?
— Еще нет, — ответила тихо Аня. В ее голосе звучала грусть. — Меня ждут в моей бригаде.
— Когда мы встретимся?
Аня приблизила лицо к лицу юноши:
— Ты не хочешь… к нам приехать? У нас тоже… трактор есть…
Ждан привлек к себе девушку.
— Может быть… Может быть, директор разрешит сразу или спустя несколько дней.
Долго в этот день не мог заснуть Векет.
— Я ведь тоже соскучился по Софье. Подрастут ребятишки, опять возьму ее в тундру. Ну а вы, молодые, до чего договорились?
— Он — в Энмыгран, я — в бригаду свою, — быстро отозвалась, словно жалуясь, Аня.
— Вот как. Мне сейчас пришла на память одна притча. Осенью, когда улетают журавли, каждый из них берет под крыло пассажира — маленькую пичужку. Ведь ей трудно самой добираться до теплых стран. Однажды всей стае почему-то плохо было лететь. Сели отдохнуть и тут обнаружили, что молодой журавль забыл взять меньшую сестричку. Вожак повернул стаю назад, и они вскоре увидели одиноко сидящую на берегу замерзающего озера маленькую птичку. Взял ее журавль под свое крыло, и тогда вея долгая дорога показалась им легкой и быстрой.
…Вездеход заметили еще задолго до того, как услышали его рокот. Он медленно полз с увала на увал, то исчезая, то снова выныривая.
— Через полчаса подойдет, — сказал Омрувье.
Ждан, стараясь ни на кого не глядеть, молча завязывал рюкзак. В ярангу вошли и расселись тундровики. Отвернулась Аня. Омрувье с мрачным видом перебирал чаат, потом решительно откашлялся:
— Послушай, парень. Мы здесь собрались, чтобы услышать твое окончательное решение. Ты родился чукчей, твои деды выросли и прожили жизнь в тундре. Ты стал хорошим механиком. Механики сейчас нужны здесь. Почему все люди с дипломами живут в Энмыгране? Мы стареем и скоро умрем. Кто нас заменит? Пусть тогда оленей будет меньше.
Ждан потрогал рукоятку подаренного ножа, прерывисто вздохнул:
— Моя фамилия Тукай. Но… но я не чукча. Эту фамилию носят многие мои земляки в Татарии. Я татарин. У вас совсем недавно, после училища. Но, мне кажется, я успел полюбить… — он посмотрел на Аню, — успел полюбить вашу землю и людей, живущих на этой земле…
Молчание нарушил протяжный возглас Омрувье:
— Колёма-э-й!
— Какомэй! — выдохнула Люба Нутакалянна. — Совсем лицо наше, чукотское…
Рядом послышался надрывный гул вездехода. Но никто не поднялся, чтобы его встретить, потому что никто не знал, какое решение примет этот черноволосый юноша, так похожий на людей Севера.
Трагедия Антона Коржа
Я замерз в торосах Северного Ледовитого океана. Смерть настигла меня где-то между мысом Столетия и Гродековской лагуной, километрах в трех от избы. Но если бы я даже знал об этих несчастных километрах, все равно было уже слишком поздно…
Мне казалось, берег находится справа, на самом деле я уползал все дальше в океан. А там, куда с такой надеждой и отчаянием был устремлен мой гаснущий взор, ближайшей землей была ледяная Гренландия. По прямой через Северный полюс это две тысячи семьсот километров. Если вовремя свернуть вправо, то путь можно сократить на триста километров и попасть в южную оконечность канадского острова Элсмир, а точнее, в населенный пункт Аперт, где есть люди и горячая еда.
Так я растратил последние силы на преодоление нескольких десятков метров из тех почти трех тысяч километров, и лишь когда во мне отключилось сознание, только тогда мое тело само по себе повернуло в нужную сторону, но, повторяю, было уже поздно…
Меня хватились через тридцать семь дней. Акулов искал вдоль путика, а я лежал совсем в другой стороне, уже намертво прихваченный ко льду и снегу. Меня грызли песцы, которых я, не успел поймать. Летом останки моего тела смешались с морской водой и дойным илом, в котором моржи добывают рачков и моллюсков, К осени я окончательно перестал существовать, растворившись, как миллиарды людей до меня, в земной поверхности нашей планеты.
Затея моя чуть не сорвалась в самом начале. Эскимос Кивьяна неожиданно слег на операцию, и Акулов ни за что не хотел отпускать меня одного на мыс Столетия. Тогда я подошел к круглой печи в его кабинете, поднял кочергу и связал ее в узел. Акулов смотрел на меня восхищенно, с полуоткрытым ртом, затем потрогал узел и уставился в окно.
— Тундру знаешь? — спросил он после паузы.
— А то! — хвастливо воскликнул я. — Наш прииск, между прочим, тоже расположен в арктической зоне. Дома не сидел, баловался песцами…
Я так думаю: все равно Акулову некуда было деться, начинался промысловый сезон, а в отделении совхоза, как всегда, не хватало штатных охотников. Я же без дела болтался в островном поселке десятый день, и с этим нельзя было не считаться — лишняя пара крепких рук здесь на вес золота. А у меня ко всему еще было желание и умение добиваться своего.
Так я стал промысловиком на один сезон.
Вторая загвоздка вышла с кладовщицей. Новые карабины еще не прислали с материка, а меходежды на мой двухметровый рост просто не оказалось, зато она пыталась сбыть кучу всяких дорогостоящих вещей: «Спидолу», 12-кратный бинокль, спальник на гагачьем пуху, «пятизарядку», газовую плиту и даже мотонарты «Буран». А я не то что «Буран», я отказался даже от консервированного румынского клубничного компота, чем сильно оскорбил профессиональную гордость кладовщицы. Я не взял ни сливочного масла, ни тушенки — меня нисколько не волновали совхозные неликвиды, — а приобрел лишь самое необходимое: сотню капканов «нулевки», двадцать пачек чая, три банки сухих дрожжей, мешок муки, пару дюжин свечей, спички…
— Сахар? Концентраты? Оленье мясо?
— Обойдусь, — обронил я равнодушно.
— Всю зиму? С этим? — Кладовщица подозрительно смотрела на меня, словно я был помешанный.
— Надо уметь обходиться малым.
— Если вы надеетесь на частые приезды…
— Я знаю, мыс Столетия у черта на куличках. Моржатины там много?
— От Эплерекаев, царство им небесное, еще остались запасы. Только вы эту моржатину есть не сможете. — Она неожиданно захлопнула амбарную книгу и вынула беломорину: — Черт-те что! Эти приезжие морочат только голову. До вас, молодой человек, не один вот такой же отпускник, как вы, пытал у нас счастье…
— Меня они не интересуют, — поспешно перебил я, чтобы еще раз не услышать всем известные истории о любителях легкой наживы. Я не имел права, позволять себе сомневаться в затеянном мною и тысячу раз продуманном предприятии.
Кивьяна рассказал, где лежит старая двустволка Эплерекая (сам он вместе с женой утонул прошлым летом на моржовой охоте), где соль; кое-какие продукты, оленьи шкуры. А вот «Спидолы», бинокля, хорошего охотничьего ножа у меня действительно не было, как не было ни масла, ни этого… как его?.. клубничного компота или варенья. Я не мог допустить лишней траты денег, мне был дорог каждый рубль и каждая копейка.
Упряжку из четырех собак также дал Кивьяна. Он обещал приехать к середине промыслового сезона. Так он думал, а врач мне прямо сказал, что старику предстоит еще обязательное послеоперационное лечение, потом санаторий и вернется на остров он не ранее весны. Признаться, меня это даже обрадовало. Нет, я желаю Кивьяне здоровья и всех мирских благ, однако второй человек, да еще в середине промыслового сезона, мне был нежелателен. Как там ни говори, а по-человечески я обязан поделиться с ним добытыми шкурками. Ведь это он, Кивьяна, с осени не поленился — развез вдоль путика приманку, дал мне своих собак и все, что находилось в избе Эплерекаев, — пожалуйста, пользуйся!
М-да, а делить пушнинку мне никак не хотелось. Другое дело, ловить сразу вместе. В таком случае действует закон общего котла. Кивьяна слыл опытным промысловиком, и я надеялся на этот его опыт. Теперь мне предстояло надеяться только на свои скудные знания тундры, на свою хорошую физическую силу да на выносливость.
Я запланировал весной вернуться домой, в Приморье, чтобы начать, говоря высокопарно, новую жизнь, по-чукотски — «турваургин». Ради этого «турваургина» я шесть месяцев «рвал жилы» на прииске, экономил в еде, жил в палатке, не пил, избегал женщин, не курил… На мыс Столетия я взял, лишь одну пачку «Авроры» и решил таким образом покончить и с этим злом.
