Лидия Вакуловская - 200 километров до суда... Четыре повести

С люстрой возились недели две, любовно и бережно, как с малым дитятей — собирали по частям, подвинчивали, подкручивали, натирали бархотками. Специально для нее смастерили на чердаке четыре ворота и опять-таки бережно и нежно поднимали этими воротами на стальных тросах ввысь, пока ее надраенная до золотого блеска чаша не вошла в черную дыру на лазоревом потолке зала. Люстра вписалась в потолок так же живописно, как вписывается в чистое летнее небо полуденное солнце. Все три бригады бросили работу, рассыпались по залу и, задирая головы, любовались люстрой.

На широком, небритом лице Свиридова играла солнечная улыбка, а по залу пробегал трепетный стеклянный звон — на люстре позванивали сосульки.

И вот взяла и упала. От нее, как заметил потом Кузьмич, остался «пшик на ровном месте». Упала она, слава богу, ночью, никого не убив и не покалечив. Только сильно напугались от страшного грохота жители близлежащих домов, Говорят, ночью они выбежали на мороз и никак не могли понять, что за грохот учинился на их улице.

А днем на объект пришла комиссия. Члены комиссии скорбно вздыхали и качали головами, разглядывая груду битого стекла посреди зала, вышибленные стекла и побитые, как шрапнелью, стены. Комиссия установила и записала, что «в обвале люстры, стоимостью в 10 тысяч 800 рублей, прораб Свиридов виновности не несет, так как вышеуказанная люстра в результате собственного веса самостоятельно отделилась от конечной верхней подвески, после чего был совершен обрыв, несмотря на то, что была прикреплена к стальным балкам чердачного перекрытия, соблюдая правила инструкции, установленные для подвески тяжелых люстр с помощью тросов». Вместе с тем комиссия приняла решение «работу на объекте Дома культуры приостановить, ввиду низкой температуры помещения и некачественной просушки штукатурно-малярной отделки».

После такого решения Свиридов помолодел на десяток лет. Широкое, выбритое лицо его сияло, как начищенный полтинник. Рыжие, лохматые брови, вечно нависавшие над скуластыми щеками, откинулись вверх, и под ними засветились ясные, прямо-таки бирюзовые глаза. Он сменил заляпанную телогрейку на драповое пальто-реглан с каракулевым воротником и в этом реглане не ходил, а летал по поселку. Обретя в один день душевную и телесную легкость, Свиридов в этот же самый счастливый для него день собственноручно повесил замок на Дом культуры, а бригады рассредоточил по малым стройобъектам: «мужскую» — на магазин, «женскую» — на интернат, а «девчачью» — на баню.

— Ну, девушки, — говорил Свиридов несвойственным ему, восторженным голосом, приведя «никакую» бригаду «на баню», — все карты вам в руки, самостоятельный фронт работы даю! Показывайте, на что способны. Будет готова к новогодним торжествам баня — будет всем благодарность в трудовую книжку. И первыми, само собой, париться будете. Вы на иней не смотрите — мороз я выгоню. Завтра «козлы» поставлю — тропинки будут. Мне беречь вас надо — мало вас осталось. Но, как говорится, мал золотник, да дорог.

Свиридов был прав: «девчачья» бригада заметно поредела. Четверо девчонок улетели самолетом по домам: с подъемными рассчитались зарплатой, а на дорогу прислали папы с мамами. Две девушки из Харькова ушли в швейную мастерскую, а две из Закалужска устроились счетоводами в контору торговой базы. В бригаде осталось десять девчонок, и теперь Свиридов никак не хотел их терять, поскольку они умели уже кое-что делать.

Вечером девчонки кочегарили плиту, варили макароны на ужин и обсуждали на кухне дневные события.

— Дожились! — недовольно говорила остролицая девушка с волнистыми каштановыми волосами — Маша Кудрявцева, снимая шумовкой дымящуюся над большой кастрюлей пену. — Начинали с гидростанции, очутились на Доме культуры, теперь — здравствуйте! — баньку будем штукатурить! — Она сердито смахнула с шумовки горку мягкой пены и продолжала: — А все почему? Бесхарактерные мы, никакой твердости.

— Ой, Маша, хватит! — тоскливо попросила Валя Бессонова. Вместе с Катей она перетирала у длинного стола алюминиевые миски. — Как вечер, у нас один и тот же разговор…

Валя обрезала косы, похудела. Короткая стрижка с легким напуском на лоб делала ее похожей на задиристого мальчишку-подростка. Только ямочки на щеках, когда улыбалась, и чересчур длинные пушистые ресницы как-то не подходили к мальчишескому лицу.

— Не знаю, может, тебе все это нравится, а мне нисколько! — Маша снова сердито сбросила в ведро пену. По натуре Маша была вспыльчива и любила спорить.

— Ну, завелась! — не выдержала Катя, которой тоже надоели подобные разговоры. — Сто раз долдоним: надоело, надоело, надоело! Всем надоело и всем не нравится. А что делать? Ты сама-то знаешь, что делать?

— Знаю, — мгновенно отозвалась Маша. — Бросить все!

— И что дальше? — насмешливо спросила Катя.

— Бросить, и точка.

— Глупости, — нехотя сказала Валя.

— Ну, если тебе нравится, сиди на этой бане, а я не хочу! — отрезала Маша.

Другие девчонки, привыкшие к подобным разговорам, с безразличием слушали затеянную Машей словесную перепалку, молча резали хлеб, раскладывали на столе вилки, ставили чашки.

Шура Минаева сидела на табуретке, прильнув бочком к теплой стене у плиты, и, похоже, дремала. Что говорить? Все было давно выяснено. Никому не нравилось быть штукатуром, не нравилось ходить чучелом по поселку — в заляпанных стеганках, в неуклюжих ватных брюках и растоптанных валенках. Не нравилось обедать всухомятку, а вечером давиться неизменными макаронами, не нравилось пилить по субботам на улице снег, топить его на плите в ведрах и устраивать на кухне баню в двух цинковых корытах и трех тазиках, скупо поливая друг дружку дефицитной водой.

Все бы можно было принять как должное, радоваться таким мизерным благам, если бы… Если бы вокруг была голая земля, шумела стройка, если бы тысячи человек работали засучив рукава. Так нет же и нет! Сперва двадцать, а потом уже и десять девчонок бродили, наряженные пугалами по поселку, и женщины в беличьих и котиковых шубках шарахались от них в магазинах, косились на улице. Женя Полунин, явившись однажды в Дом культуры и боясь запачкать известкой шикарные бурки, прокричал им что-то бодрое с расстояния и исчез, как видение. А редактор районной газеты дошел до того, что, потоптавшись возле них минут пять и поглядев, как они шлепают на стенку раствор, напечатал про них критическую заметку «Подтянитесь, девушки!».

Во всем этом была какая-то несправедливость. Девушки чувствовали себя оскорбленными, униженными. И потому одни просто все бросали и уезжали туда, откуда приехали, другие уходили на «чистую» работу.

Валя Бессонова мучительно переживала вот такое свое положение. Она выросла в семье военного инженера, окруженная любовью отца, мамы и бабушки. Ее решение уехать из дому было трагедией для родных. Она разругалась с ними, уехала и не взяла из самолюбия даже свои зимние вещи. Теперь она мучилась и переживала: выходит, отец был прав, не пуская ее из дому? Выходит, он был прав, говоря, что журавль в небе — это институт, куда ей надо поступать, а не строить в мечтах воздушные замки? Стоило бы Вале написать домой, что она хочет вернуться, и ей немедленно прислали бы денег. Но она не делала этого. Валя хотела быть самостоятельной. Как ни донимали ее горькие мысли, она все же не соглашалась с отцом насчет того, что ее журавль — институт. Потому все плохо, думала она, что по чьему-то недомыслию их привезли в поселок, где они вовсе не нужны.

Девчонки по бригаде соглашались с Валей. Они копили деньги на лето, чтоб добраться до Хабаровска и уже оттуда попасть на настоящую стройку. Хоть в непролазную тайгу, хоть на льдину, хоть к черту на рога, лишь бы все там были равными.

Чтоб без щеголих в беличьих шубках и без Жень Полуниных в шикарных бурках…

Макароны сварились, всей бригадой сели за стол. Ели молча и быстро — только вилки стучали по железным мискам.

На кухню с кастрюлькой зашла Вика Обушко, миниатюрная девушка, похожая на японочку. Метнула на девчонок скошенные глаза, поставила на плиту кастрюльку, покрутила в ней ложкой. Девчонки не обратили на нее внимания. С тех пор, как Вика с подружкой Томкой переметнулась со стройки в швейную мастерскую, они питались отдельно.

— Девочки, не расходитесь, — сказала после ужина Валя. — Надо одну вещь обсудить. Сейчас Катя расскажет.

Катя положила на стол блокнот, постоянно торчавший из кармана ее шерстяной кофты.

— Смотрите, девочки, что получается, — Катя была казначеем бригады, все отдавали ей зарплату, и она вела строгий учет расходам. — За десять дней на питание ушло сорок семь рублей. Ну, десять рублей на кино, пять на свет получится, пять пусть за воду и пятнадцать за общежитие. Остается, — Катя заглянула в блокнот, — остается семьсот сорок рублей. Двести откладываем на билеты, двести — рассчитаться с подъемными, а триста сорок чистенькие. Ну, что я предлагаю? Давайте покупать одежду, каждому по очереди. У всех нет зимних пальто. Давайте начнем с пальто и сразу кому-нибудь купим. В магазине висят все размеры, с песцом, сто пятьдесят рублей, очень современный фасон.