Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)
Михаил не заметил, как очутился у Громского.
— Ну как ты в супружеском звании? — сдержанно встретил его Костя. — От матери? С Иркой были? — жестко спросил он. — Наконец-то. Месяц как сошлись и только сегодня соизволили навестить старуху. Молодцы. Ну и как?
— Нормально, — бодрясь, ответил Михаил.
— Куда ты торопишься, Мишаня? — Костя развалился в кресле, закинув ногу на ногу. — Дуй от своей Ирки, пока не поздно. Не окольцован еще? Тем более. Вернись к матери. Ты же Забутин, «заботливый», значит, а не «забывчивый». Помнишь, на русском училка твою фамилию расшифровывала. А ты… Мать бросил. Вообще ты раздобрел, приоделся. Не так уж и плохи твои дела, как я погляжу. Ничего, вот запретесь вдвоем, и совесть твоя без проветривания совсем подзавянет. Не знаю, что у вас с Иркой, но я рассуждаю просто: сначала мать, затем все остальное. Ты же без сложностей никак не можешь. Поди дал Ирке слово? Дорожишь святостью брачной ночи?.. Ну давай, давай…
Все, что наговорил Костя, было не раз передумано Михаилом. Ничего нового друг не сказал. Но все это, произнесенное вслух, разозлило Михаила и вызвало желание воспротивиться своей судьбе. Видимо, Громский этого и добивался от него. Казалось бы, благое дело совершил: женился. Многие завидуют: с квартирой жену отхватил, и девка что надо. Все воспринимают женитьбу Забутина как само собой разумеющееся. Никто не устыдил: что ж ты делаешь, друг: себе жизнь устроил, а мать одну оставил? Если бы усовестили, осудили… Выдержать двойной суд, свой и людской, он бы не смог. Неужели вот так и придется жить: совеститься, казнить себя и довольствоваться тем, что пошлет скупая пока на радости семейная жизнь? Если бы мать хоть чем-нибудь попрекнула. Напротив, она, кажется, довольна: ее Миша сошелся с хорошей девушкой. Порядочные люди женятся только один раз, на всю жизнь. И не дай-то бог, если ее сын начнет вертеть хвостом. Позор! И ей позор на седую голову. «Будь терпимей, сынок, где и поприжми свою гордыню, уступи, ты же мужик. Покуда друг к дружке привыкните, я сама себе поживу. Сердце у меня сильное. А там видно будет. Вы же рядышком, и я вроде как не одна».
Вот такая у него неприхотливая мать. Лишь бы хлопот никому не доставлять. Все сама. Никогда не пожалуется: зуб ли покрошился, поясницу ли прострельнуло, руки ли мозжит, ноги ли к непогоде тянет. Похоже, что ни разу вслух не всплакнула. Все в себе. Оттого поди и удар хватил, что скопились переживания — больше некуда — и вспыхнули как порох. Однако и Костя прав. Раз он осудил Забутина, другие тоже осудят. Как тогда жить? Неужели не может быть такого, чтобы всем жилось хорошо: и ему, и Ирине, и матери. Ничего, переменится Ирина, помягчает душой, тогда и ему, и матери полегчает, а там, глядишь, и соединятся.
Тяжело поднялся Михаил на свой этаж и, стараясь ни о чем не думать, властно постучал. Он ожидал, что Ирина будет либо ругаться, либо начнет виноватиться. Но она прямо с порога заявила:
— Выкинула я стряпню. Она плохо тесто замешивает. Больше не бери. Пусть сама ест.
Михаил хотел было повернуться, хлопнуть дверью и уйти насовсем, навсегда. Он прощальным взглядом окинул светлую уютную комнату, посмотрел на свежую, чистую улыбающуюся Ирину. Она зовуще плыла к нему в головокружительном банном духе: «Я для тебя, Миша, полную ванну воды набрала — иди мойся, пока не остыла».
И Михаил стал раздеваться.
5Михаил по-прежнему каждый вечер после работы забегал к матери. По-прежнему каждое воскресенье она пекла полный эмалированный тазик пирожков. Он, нахваливая, съедал парочку и больше половины настряпанного заворачивал в газету. Мать пекла для него и, видя, что сыну ее стряпня нравится, чувствовала себя хозяйкой, мастерицей на все руки.
Промасленный сверток с пирожками он выбрасывал в первую попавшуюся урну, от греха подальше, чтобы не связываться с женой.
По-будничному расписались Михаил с Ириной, с тортом почаевничали у матери — вот и вся свадьба.
Первого мая на демонстрации Михаил разопрел, съел мороженое и к матери пришел уже с насморком, гриппозный, как она определила. Он посидел с ней, завернул в газету пирожки и забыл их выбросить. Так и пришел с ними домой. Оставил сверток на кухонном столе и принялся к приходу жены — она делала поздравительные визиты к многочисленным тетушкам — мыть пол. Швабру он не признавал, мыл внаклонку, тщательно протирая плинтусы. Кровь прихлынула к голове, и Михаил, уже ползая на коленях, протер туалет, выжал тряпку и кое-как добрел до постели.
Проснулся он от звяканья дужки ведра и смачного шлепанья мокрой тряпки о пол.
— Попросила человека помочь, — Ирина зло и размашисто шлепала шваброй, и Михаил чувствовал, как она, вроде бы разговаривая сама с собой, поворачивает к нему голову, — а он только грязь развез.
Ирина явно затевала ссору: наверняка муженек у любимой маменьки отметился — спьяну, с чего бы еще? — завалился в кровать.
Михаил решил отлежаться молчком, пройдет дурь у жены.
Но молчание мужа все больше действовало Ирине на нервы:
— Лежит, демонстрант. Накушался поди у своей мамочки, отравил желудок. Ношусь с ним как дура: «Миша, Миша… На, Мишенька, чистое белье, на, Мишенька, курочку с гречей…» А он уже наотмечался. Нет чтоб с женой культурно посидеть.
— Ира, что с тобой? Успокойся. Не видишь, я заболел. Кажется, простыл капитально.
Сгорбившись, зажав ладони острыми коленями, он сел на кровати. Его больной вид на какое-то время образумил Ирину. Как воительница с копьем наизготове, она еще минуту постояла над мужем со шваброй, презрительно сплюнула: дескать, что за мужик.
Михаил скрючился под одеялом. Окоченевшее тело его свело от нестерпимого холода, который леденил все внутри, и от этой разламывающей боли Михаилу хотелось тепла. Он зарывался глубже в постель, подтыкал под себя одеяло, но любое движение еще больше холодило его. «Переучилась, перенервничала, синдром…»
Михаила вдруг выбросило из его уже теплого гнезда — он очутился на белом комнатном холоде. Потом увидел задохнувшееся лицо жены, покрытое свекольными пятнами, и поперхнулся от прогорклого печеного духа капустных пирожков, которые посыпались на него.
— Оголодал, не кормлю я тебя! На, подавись своими пирогами. — Ирина скомкала промасленную газету и бросила в лицо мужа.
Не помня себя, он оттолкнул жену. Она чуть ли не села на круглый стол, стоявший посреди комнаты.
Как будто от угара, у Михаила зазвенело в голове, помутилось в глазах, и ему захотелось поскорее выбраться из этой слепой угарной мути.
Он встал и замахал руками, как барахтается в воде неумеющий плавать.
— Попробуй тронь! — перебирая за спиной руками по кромке стола, Ирина обогнула стол и, пятясь, споткнулась о приступку балконной двери. — Только задень! Не подходи ко мне. Не трогай меня! — отрывисто выкрикивала балкона она и яростно била себя кулаками по коленям.
Михаилу хотелось махать и махать руками и идти напролом, сметая все на своем пути, и обрушить балкон с орущей женой. Однако испугавшись своей жестокости, он стал лихорадочно и бестолково одеваться, порвал носок, все попадал двумя ногами в одну штанину; серый тугой свитер надел задом наперед, и ворот лез ему в рот, а под мышками стянуло так, что руки приподнялись коромыслом.
Михаил спешил. Успеть бы одеться и уйти, пока она криком исходит на балконе. «Скорей же, Забутин! У-у, черт, ну быстрей же!» Он даже не стал надевать туфли, схватил их в охапку вместе с пиджаком и плащом и хотел было выскочить в подъезд и там одеться как следует, да вспомнил про электробритву. Ее надо обязательно взять. Небритый, Михаил чувствовал себя как больной. Пригнувшись, на цыпочках, точно вор, он подкрался к трельяжной тумбочке, щелкнул дверцей и нащупал кожаный футляр «Бердска». Когда привстал, жена была уже у двери.
Прикрыв усохшее за какие-то минуты лицо волосами, которые отсвечивали и потому казались пепельными, она щепотью держала пучочек волос и прикусывала кончик его, исподлобья виновато и настороженно глядя на мужа. Когда он подошел к двери и хотел было взяться за ручку, Ирина за нее ухватилась первой, тем самым давая понять, что не пустит его. Михаил хотел отшвырнуть жену от двери и выйти вон, но взял себя в руки и с нервной медлительностью надел туфли, пиджак и плащ. Ирину напускное хладнокровие мужа вновь вывело из себя. Она отскочила от двери, резко распахнула ее, будто Михаил уходил не сам, а изгонялся, и указующе выбросила руку вперед:
— Иди, иди к своей мамочке. Можешь больше не приходить. — И запрыгала, толкая мужа в спину.
Он отмахнулся от нее, она отлетела и завопила ему вслед:
— Нализался и больным прикинулся. Не мужик, а тряпка. Ненави-и-жу-у-у!.. — Ирина упала на колени, лбом уперлась в захлопнувшуюся за Михаилом дверь и в отчаянье застонала: — Себя ненавижу… Себя. Что же он так?! Не понимает…
