Виктор Ревунов - Холмы России
— Твоему сыну столь мрачные опознания следов несчастья не грозят. Он и глазом не поведет, если вместо кровати придется спать на земле, вместо хорошего обеда сойдет и кусок черствого хлеба. Он будет мечтать, ждать и будет счастлив. Но ничего не сделает, чтоб в доме вместо железной кружки завелась фарфоровая чашечка.
— Весь в отца, — вспомнив дорогое, сказала Полипа Петровна. — В дом по капле наносила я.
— Ты пчелка, Поля, — Николай Ильич растроганно взял ее руку, поцеловал. Милая пчелка.
Сочуствие Николая Ильича растрогало ее.
— Сергею надо быть военным, — с прежней твердостью продолжал Николай Ильич. — Дисциплина, неукоснительный порядок, в который он включит свои способности и силы, выдадут ему верное будущее. Вот мои советы и мысли. Желаю добра, только добра. Я с тобой откровенен, знаю тебя. А с ним не могу. Нет чувства, а у него степенного поклона, начала. В таких случаях говорю юнцам: нет! Хотя воспринимает как нечто разное во взглядах и даже враждебное.
— Сережа может вспылить, но озлобленности у него нет.
— Я не требую приспособления. Но эти же плотины для чего-то воздвигнуты, — вознес руки Николай Ильич к высотам книжным и с огорчением опустил. — Благоговения его не заметил. Скорее в сад с любимой. Расстроил я тебя, Поля. Ты прости. Надо же учиться и воспитываться. Как-то в трамвае я сделал замечание одной женщине. Сын ее сидел, а рядом стояла старушка. Родительница ответила: «Почему он должен уступать место? Вы ученые, а он из бедных?»
— И ты произнес речь, — с шуткой сказала Полина Петровна.
— Я представил Ломоносова на моем месте. А лекция вскоре состоялась в заводском клубе. Мне мало жизни: столько полезного так и умрет со мной. Живем, чтоб оставить свой опыт. Когда им пренебрегают, наступает разрыв между поколениями, как будто бы разорвано живое, — после паузы Николай Ильич выбрался на колею и, поудобнее усевшись в кресле, тронулся: — Твой сын и моя дочь никогда не испытывали чувства голода и жажды, а, чуть устав, отдыхали. Мы трудами своими добыли им блага. На что они способны, я не знаю.
Мы сняли с них все тревоги. Хотя бы одна вошла в их душу, заставила задуматься. А что делать, когда решать нечего? Цель же неопределенная растрачивает силы на беспутное, которое никак не может быть оправдано скидкой на юность. Так мы лишь готовим несчастье своим детям. Я сказал все не зря. Лучше предупредить, чем потом сожалеть…
— Они счастливее нас, — уверенно сказала Полина Петровна.
— Я не упомянул о твоем муже. Твой сын может дополнить дело, сделать картину более мрачной.
— Но что он сделал? — с недоумением спросила Полина Петровна.
— Пока ничего. Но ты помни, что я сказал. Я не был безучастным. Твой сын не должен предаваться страданию. Только борением духа побеждаются собственные слабости и невзгоды… Как бы хорошо посидеть в беседке и поговорить о другом, выйти в ржаное поле, послушать перепелов, — помечтал Николай Ильич, как бы отдыхая после пространной речи. — Но время, история. Тысячи, тысячи лет все устраивается мир. Существует честное и бессовестное, холуйское. Один не имеет крова, другой…
Николай Ильич поднялся и снова заходил у книжных полок, по ковру и, поворачиваясь от угла, глядел на входную дверь с большим железным засовом в скобах.
— Я становлюсь лишним в семье. Им что-то надо. Новое, и готовы разрушить старое. Скоро я останусь один. Что ужаснее: голод или муки душевные? Не изменит лишь эта палка, — вдруг с печалью поглядел на свою трость Николай Ильич. — Пригласил тебя по делу, а не хочется говорить.
Николаи Ильич еще быстрее заходил, скрывался за дверью и возвращался. Остановился внезапно за спиной Полины Петровны, положил руки на спинку кресла.
В мочках ее ушей покоились маленькие золотые сережки.
«В чем смысл ее жизни? В работе, в надеждах, в сыне? Стойкость? явился неожиданно вопрос Николаю Ильичу. — Нет, нет!»
— Сын спрашивает о деле отца? Настаивает? Требует действий? Не так ли?
Полина Петровна обернулась. Но Николай Ильич уже отошел, стоял у своего кресла.
— Да. Был разговор, — ответила Полина Петровна. — Требует правды. Я чувствую себя виноватой: ничего не добилась. Теперь мы вдвоем, и вера наша сильнее.
— Я пригласил тебя, чтобы предупредить. — «Начнет стучать во все двери этот мальчишка. Без всякого совета», — раздумывал Николай Ильич, решал, как и что сказать Полине Петровне, так сказать, с участием утешающим, но и оградить их от дела — не вмешиваться, пока как-то уладилось временно и остановилось для Дементия Федоровича.
— Хотите поколебать пламя свечи, — с тревожного начал Николай Ильич. Надо быть осторожнее. Она так робко и слабо горит.
— Я должна знать, что мне делать. Или ничего не делать? Вот все, что мне надо.
— Ты так сказала, будто хочешь совсем мало. Но это область государственных деяний. И если иметь в виду провидение, то это и есть то высшее и безграничное, где свершаются судьбы истории. Ее движение не только с гулом сражений, но и с лязгом железных затворов, отсекающих все опасное для нас. Ты хочешь постучать в эти железные затворы?
— Он не виноват. Я уже говорила, — слабым показался голос Полины Петровны после слов Николая Ильича, которые дыбой ворочались со скрипом и содроганием.
— И я говорил и говорю, дорогая Поля, что опасно подвергать сомнению. Надо смириться не от бессилия своего найти правду, а принять существующее как правду. Мы любим близких, жалеем их. Очень тяжело, я понимаю. А цели преступников? Перед законом и властью надо снимать шапку. Тогда все будет хорошо. Спокойно общество, и спокоен каждый из нас. Так надо жить.
Это просто. Вот тут самое малое, которое надо уважать, чтобы потом не спрашивать: что делать? Не надо делать то, что не надо делать. Хотели по частям распродать Россию за бриллианты, виллы, капиталы в заморских банках. Христопродавцы — вот так говорят о таких и им подобных.
— Что он имел? Получил квартиру. Надо было нищенствовать, пить, а мне гулять, тогда бы никто не завидовал. Твои слова выслушала, Николай Ильич. Виноваты! А в чем?.. Что натворили мой муж, я и сын? Я буду писать.
Николай Ильич закрыл лоб рукой, сидел так некоторое время в задумчивости. Он знал, что сказать, но его удручало то, что она не поймет, что муж ее нес какую-то вину при всей своей честности. Что-то было. И как можно, признав его честность, оставить другое-скрытое. В коренных отложениях самых сокровенных мыслей он прятал догадки, что бандиты живы. Кто они? Может, в боевых кожанках расхаживают? Постучат ночкой, отвезут, зарастет травкой дорожка дачная. Ах, Дементий Федорович, что-то и когда-то проглядел.
— Что я могу сказать? — проговорил Николай Ильич медленно, как бы пробуждаясь от своих раздумий. — Ты отвергаешь добрые мои советы. Пиши. Твое право.
Все, по настоянию, и тронется. Но куда? Свернет на ту же дорожку. Дело-то особое. Лучше жалуйся мне.
И, ради бога, не доказывай.
— Но если выяснится наконец, что он не виноват, — с настойчивостью сказала Полина Петровна, по своему убеждению, и в бессилии перед чередою судьбы грустно приняла взгляд Николая Ильича, чем-то отвлеченный, каким-то будто бы шорохом.
Он поднялся и подошел к входной двери, раскрыл.
Постоял на пороге. В дверь черного хода постучало, будто из потустороннего, прошлого в унылой тьме с близким и страшным заревом.
Николай Ильич вернулся в кабинет и сел в кресло.
— Чувства человека сложны, непонятны. Видимое и невидимое, как угадываемые за спектром какие-то загадочные лучи, — поразмыслил Николай Ильич и продолжил прерванный разговор: — Я еще раз попытаюсь убедить тебя, что из твоих действий выйдет только плохое.
Я говорил о законе. Но существует такое положение. когда необходима истина, перед которой и является закон, карающий или милующий. Жди. Прими в свое сердце надежду и мечту. Он еще молод, крепок. Я уверен, что вы будете вместе, если ты этого захочешь.
Она улыбнулась.
— Как же мне этого не хотеть!
— Одиночество. Оно тягостно. Тяжелый камень с поверхности исчезает в земле, тонет с годами. И е: де: останови сына от попыток к действиям, на которые, как я понял, он подстрекает и тебя по глупости, извергаемой его молодостью слишком бурно. Одно неосторожное, несдержанное слово может погубить и его.
Глаза Полины Петровны дрогнули, и это заметил Николай Ильич.
— Не дай бог, чтоб ты убедилась в этом, когда будет поздно. Ты, надеюсь, теперь поняла меня. Жизнь мудрее нас. Но когда мы хоть чуть познаем ее мудрость, она подсказывает нам, как быть. Так и есть: ее мудрость спасает нас от безумия, заблуждений и отчаяний. Послушай.
Она даст хороший совет.
— Да, да. Я слушаю, — проговорила Полина Петровна: тревога за сына смирила ее, неразрешимое разрешилось новой верой в хорошее. На душе стало легче и чище.
