Виктор Ревунов - Холмы России
Нелюбовью погубила.
— Не разберешься.
— Не все просто. А у нас должно быть просто и ясно.
Она повернулась к нему, в пуховом платке, черноглазая, губы смородиной красной.
— Так и будет. — Он взял ее за руку, не сжимал и не ласкал, а держал робко.
Они остановились у пролива пруда. За проливом островок. В затишке его покачивался на воде белый лебедь. Голова под крылом.
— Сережа, это тот самый лебедь. Про него писали в газетах. Подруга его погибла, и он умирает без нее, — сказала Лия.
Она подошла к краю берега, присела у куста и тихо позвала:
— Лебедь, лебедь мой прекрасный, ну подплыви ко мне. Милый, ну подплыви.
— Лия, — сказал Сергей на холодном ветру, — я люблю тебя.
— Милый… милый… ну, подплыви ко мне, — со слезами в глазах все звала и звала она.
Николай Ильич зашел в комнату дочери, посмотрел на опустевшую тахту и на стол, где на уголке стояла бронзовая пепельница с табачными огарками.
«Был тут, сосунок трубки. Значит, с ним. Не могут расстаться. Бездельник, протирает штаны, заработанные матерью, — негодовал Николай Ильич. — Прокоптил дымом всю комнату».
Он брезгливо выбросил огарки в ведро и вымыл пепельницу.
Его возмущало, что дом — святой их дом — стал местом свиданий, возмущало и то, что Сергей, которому он высказал свое презрение, продолжал встречаться с его дочерью.
«Что нашла в нем хорошего? Просто горячка. Как избавиться?»
Сегодня утром он позвонил Полине Петровне — хотел поговорить с ней по делу мужа, кстати, и о сыне.
Через четверть часа должна прийти.
Николай Ильич постоял в комнате жены. Раскрыл гардероб. Поинтересовался: в чем пошла? Висела беличья шубка, пальто с собольим воротником, на полке стояли шапочки: красные, голубые и белоснежные.
Ушла в простом пальто и в платке.
«Ее вкус изменился. Почему? Она стала пленительнее», — и вспомнил, какой восторг вызвала она у Сергея.
В прихожей он задержался у зеркала, посмотрел на свои сильные, крупом, плечи, на низко посаженную голову. Как из пеньки волосы. Распрямился, и глаза его осветились янтарем.
Он был силен, уверен, и ничто не могло стронуть ею, когда он стоял на своем.
«Заелись», — успокаиваясь, определил он состояние жены и дочери.
В своем кабинете он достал из ящика стола пакет с карточками. Его личный сбор по делу Дементия Федоровича. Да в личном, в любовном, в борениях прошлых лет не находил концов.
Был осторожен. Дело темное, с топором и лесочком, из которого бог знает кто еще выйдет.
Николай Ильич разобрал пачку. Отложил карточку Дементия Федоровича. Молодой, строгий, в петлицах по «шпале», задумался о своем. Положил рядом карточку Полины Петровны. Она, в сарафане, загорелая, как литая, с крепкой грудью, стояла перед копной, видимо, в жаркий полдень, и улыбалась. По другую сторону придвинул карточку Желавина. В темной косоворотке, высоко держал голову, взгляд из-под козырька проницательный, умный.
Николай Ильич посмотрел на всех троих, подумал: «Одного выбрала, другой привязался. К чему пришло… Болото. Да какое. И наша козявка туда».
За окном прошла Полина Петровна.
Николай Ильич встретил ее в дверях.
— Я ждал, ждал тебя, Поля.
Помог ей раздеться — снял пальто, из-под которого холодно пахнуло эфиром. Устало, со спокойной задумчивостью глядели ее глаза.
— Все такая же, — Николай Ильич отметил, что держалась она достойно в своей невзгоде.
— Скажи, какая-то новость? — с нетерпением и ожиданием радости спросила Полина Петровна.
— К сожалению, ничего. Пока ждать. Столько ждали. Давно не виделись, Поля. Ты в обиде на меня? Что в моих силах.
Николай Ильич, поддерживая под локоток Полину Петровну, провел ее в свой кабинет. Показал на высокое кресло.
— Устраивайся. Мы одни. Надо о многом поговорить.
Сам сел напротив, пониже, в кресло из красного дерева, углубился в мягкий уют.
Между ними хрустальный олень в ледяной прозрачности, высоко подняв ветвистую корону рогов, стремился куда-то.
Здесь Полина Петровна когда-то бывала с мужем в гостях. Шли годы. А олень все так же сверкал в своем стремительном миге.
Телескоп в чехле все на том же месте.
Вещи как бы останавливают время в себе, как вечные камни, стоят они среди потока жизни, провожая годы и сохраненной памятью возвращая их для радости или печали.
Николай Ильич прилег к спинке кресла и подумал, как уютно и спокойно среди этих стен, загороженных книгами с затаенными в них драгоценностями мыслей и слов, из которых брал Николай Ильич многое для блага, согревавшего счастьем его семью.
«Как сохранить?»- подумал Николай Ильич и погладил бархат на ручках кресла, которое тоже было счастливо, что его гладили и любили.
— Да, Поля, время идет, и мы познаем судьбу, нечто независимое от нашего ума и наших желании.
Прежде казалось все проще. С годами начинаю задумываться. Беспокоят и дети.
— Лия повзрослела. Я любовалась ею на вечере, — сказала Полина Петровна.
— Только что ушла с твоим сыном, больная, чуть живая. Делают выбор. Нас не спрашивают. Дети огорчают, больше чем кто-либо. Порой безжалостно, стремясь освободиться от родительского надзора. Не признают никакого права над ними. Надо бы, выдавая диплом, представлять и счет затраченных средств семьей и государством. Ставить отдельно бутыль с родительскими слезами. Не понимают, что опыт отцов клад. Нет же, нет. Им он не нужен. Сами умны и все знают. Полная свобода. Неудержимы в порывах слепого эгоизма. Кто-то должен удовлетворять. Дай, я хочу!
А в результате стоны, крики душевные родителей и дестей. Что делать, что делать? — повздыхал Николаи Ильич. Помолчал, опустив голову. Начитаются пошлых романов, наглядятся в кино на красавцев и красавиц, теряют чувства. Что-то остается на донышке. Да, Поля, да. Как выучить, как уберечь? — раздумывал Николай Ильич с огорчением, но и твердо вел свое. — У мужчины должны быть стремления. Как у этой птицы, допустим…
На фонарный столб напротив окна села галка. Полюбоваться бы с высоты, поглядеть на людские гнездышки. Вон сидят двое в тепле, хорошо им. А ей голодно. Надо лететь дальше. Галка, слегка повернувшись, приладилась крыльями к попутному ветру, полетела над крышами, все дальше и дальше, скрылась за колокольней в москворецкой низине.
Николай Ильич улыбнулся.
— Некогда. Полетела на то место, где когда-то нашла кусочек сыра. Прекрасно и свободно летает… Но ее полет — ее труд. Добывает корм себе и своим птенцам.
Просто удивительно! Тяжело. Но постоянное напряжение сохраняет силу крыльев. Такая же птица — без полета, на всем готовом скоро дряхлеет. А выпущенная на волю и лишенная готового корма гибнет. Уже не способна к напряжению, меньше летает и меньше возможностей что-то добыть, и еще больше слабеет. А осенью дальний перелет. Она обречена. Не долетит. Останется. Я видел зимующих грачей. Вид их ужасен. Оперение висело какими-то лохмотьями. А сородичи, усталые и радостные, достигли желанного берега… Прекрасно и вечно в жизни стремление к делу, если говорить о человеке в его свободе.
Не в той свободе — делать что хочу, а в той — с жестокой, тревожной и радостной схваткой в многообразных проявлениях человеческого ума и духа.
Полина Петровна терпеливо слушала его. Понимала, о чем речь, и в душе брала под защиту сына, но она никогда не позволит себе что-то доказывать и опровергать, как бы выпрашивать снисхождения.
Николай Ильич поднялся. Прошелся вдоль книжных полок и вдруг спохватился: «Где трость?» Быстро продолжил путь по прямой в прихожую. Трость стояла в углу, за вешалкой.
Вернулся в кабинет успокоенный.
— Человек, Поля, после лени с достаточным обеспечением, что, бывает, тянется с детства до лет великотит много бессвязных усилий в обстановке непривычной. Другим просто, а ему тяжело. Жизнь кажется каторгой.
Такие пристрастны к вину. Лень также порождает мысли о способах существования более легких: с их помощью без особого труда можно насытить и чрево, и эгоизм — пользование способами недозволенными. Воровство, ложь, подлость, обман. Крайность, но, сказать, часто со слезами раскаяния встречает меня в суде. Да упаси господи от озлобления неудовлетворенного эгоизма. Зверь, зажирающий чужие жизни. Когда такой зверь в семье, жизнь окружающих его близких беспросветна.
Николай Ильич сел в кресло и помолчал.
Полина Петровна прислушалась к тишине в доме: казалось, что комнаты давно опустели, покинуты, а хозяин все сторожил и ждал.
— Твоему сыну столь мрачные опознания следов несчастья не грозят. Он и глазом не поведет, если вместо кровати придется спать на земле, вместо хорошего обеда сойдет и кусок черствого хлеба. Он будет мечтать, ждать и будет счастлив. Но ничего не сделает, чтоб в доме вместо железной кружки завелась фарфоровая чашечка.
