В пятницу вечером (сборник) - Гордон Самуил Вульфович
— Я разве скрывал от вас? Разве вы меня спрашивали, кто я, что я, а я вам не ответил?
— Что вы, реб Манус, никто вас не упрекает. Так вы, оказывается, музыкант?
— Тысячу раз извините меня, милая, я не просто музыкант, а оркестрант оперного театра
— Оркестрант, говорите? Пусть будет оркестрант.
— Ита, дай же слово сказать. Все-таки не понимаю, как это вяжется, — спросил Борух, — послали вас сюда, говорите вы, родители невесты? Но они ведь живут в Ленинграде, а вы живете, кажется, в Москве.
— Оркестранта Театра Станиславского и Немировича-Данченко знают также и в Ленинграде.
— Вы, я вижу, богач, не сглазить бы, точно как наш Йона, — сказал Борух, поглядывая на ордена и медали на груди у Мануса.
— Не жалуюсь. Этот орден я заслужил в театре, а вот звездочки и медали принес с фронта. Там я тоже играл, только не на скрипке и не на кларнете, а на гармате[21] я там играл, как сказано у одного нашего поэта.
При этих словах Мануса Давидка начал декламировать:
— «Играешь на барабане? — Нет, генерал! — Ну а на флейте? — Нет, генерал! — На чем же играешь, скажи, солдат! — На пушке играю, — ответил солдат».
— Парнишка ваш, вижу, знает еврейский!
— А почему ж ему не знать?
— Так вот, тридцать лет проработал я в театре. Теперь я уже на пенсии, но два месяца в году играю там. А остальные десять месяцев делаю почти то же, что и вы, — подрабатываю понемногу, имею, так сказать, собственную капеллу. Играем на свадьбах, на юбилеях, на всяких других торжествах. Я сам играю на четырех инструментах. Четвертый инструмент, скрипку, я оставил дома. Хотите знать, как я попал сюда? Отец невесты, Матвей Арнольдович, вызвал меня из Москвы в Ленинград, чтобы я со своей капеллой играл на свадьбе его дочки…
Ита удивленно глянула на Мануса:
— На чьей, вы сказали, свадьбе?
Манус, словно не заметив, как Борух с Итой переглянулись, продолжал:
— После свадьбы Матвей Арнольдович говорит мне: «Поезжайте к моему свату в Меджибож на несколько дней раньше и разучите с местными музыкантами несколько современных вещиц — скажем, „Семь сорок“, танго „Суббота“, „Билет в детство“, твист…» Одним словом, заказал целую программу для дубль-свадьбы…
— Ничего не понимаю, — перебила его Ита, — разве они уже справили свадьбу? И что это за дубль-свадьба?
— Ну, так говорится. Вот я и приехал.
— Послушайте, — схватил Борух Мануса за руку, — может, вы насовсем останетесь у нас? Вас тут озолотили бы.
— Так они и возьмут да бросят Москву и Ленинград ради переулка Балшема и Гершеле Острополера. Скажите мне лучше, каков этот сват. Он приличный человек?
— Матвей Арнольдович? Да, видимо, очень приличный человек. Говорят, он занимает в Гостином дворе довольно высокое положение.
Борух скривился:
— Не очень-то почтенное занятие. Не знаю, как у вас там, но у наших здесь торговля не в большом почете. Знал бы реб Гилел, чем занимается сват, навряд ли породнился бы с ним. Ох, сколько этот Гилел настрадался! Единственный во всем Меджибоже, которому чудом удалось спастись.
— Посмотрите только, как силен человек, — отозвалась Ита. — Реб Гилел перед войной был уже дедушкой. И вот пришли фашисты и убили всю его семью. Все, кто не успел эвакуироваться, лежат в земле. Каким же сильным должен быть человек, чтобы после такого несчастья, на седьмом десятке, пойти под хупу в надежде снова стать отцом и дедом! И реб Гилел, как видите, удостоился этого счастья. Посмотрели бы вы, какой у него наследник — рослый, красивый, крепкий!
— Реб Гилел не единственный у Всевышнего. Я недавно был в нескольких местечках и видел, что люди даже старше реб Гилела спешили заново создать семью, чтобы успеть оставить наследника. Очевидно, везде так. Речь ведь идет о жизни, о том, чтобы оставить кого-нибудь после себя.
— Борух, смотри-ка, — перебила Ита мужа, — могу поклясться, что это Ципа там стоит. Она, кажется, чем-то расстроена.
У одного из домиков-близнецов, куда направлялись люди с сифонами за сельтерской водой, — день, правда, был не очень-то жаркий, но шла суббота, — стояла высокая женщина в пестром крестьянском платке на голове и все время бормотала про себя:
— Как я его просила: Йона, не ходи, Йона, не ходи…
— Ципа, что там у вас случилось? — спросил Борух, приблизившись к ней.
От неожиданности Ципа вздрогнула:
— А? Ничего. — Увидев во дворе Боруха незнакомого человека, она кивнула на него: — Кто это у вас?
— Музыкант Манус, приехал на свадьбу.
— Да, нам теперь только музыкантов не хватает. Ох и заварилась у нас каша! Мой Йона, горе мне, ведь теперь у него…
— У кого?
— У злодея, чтоб он провалился!
— А что, он действительно вернулся? Раз так, я тоже пойду к нему.
— Не надо, вы только хуже сделаете. Мой Йона хочет уговорить его, чтобы он убрался отсюда еще до возвращения реб Гилела из Летичева. Мой Йона боится, что, если реб Гилел застанет здесь Алешку, он этого не перенесет.
— Кто еще пошел с вашим Йоной?
— Никто.
— Я возьму с собой алхимика, и мы тоже пойдем туда.
— Боже вас упаси! Йона взял с меня клятву, чтобы я никому не говорила. Этим можно только испортить. Ой, реб Борух, реб Борух, как я боюсь!
— Что вы, Ципа! Ваш Йона был, если не ошибаюсь, солдатом. А учить солдата, как себя вести, не надо. Как там сказано в наших священных книгах: зверя в клетке бояться нечего.
— Зверь все же остается зверем. Как я его просила: Йона, не ходи! Не ходи, Йона!
— Что там у нее случилось? — спросила Ита мужа, когда тот вернулся.
— Ничего.
— А все же?
— Я же тебе говорю, ничего.
Борух взял заступ, собираясь уйти, но Ита его задержала:
— Борух, пятак есть у тебя?
— А что?
— Так будь добр, наточи нож. Я уже не в силах мучиться с ним — тупой, ничего им не отрежешь.
— Бабушка, наточить нож стоит гривенник.
— Как вам нравится мой контролер? «Точило», Давидка, должен мне пятак. И по дороге заряди уже заодно у алхимика сифон.
Манус от удивления широко раскрыл глаза:
— У кого, сказали вы, зарядить сифон?
— Человек делает, можно сказать, из воды золото, вот его и прозвали алхимиком. Настоящее имя его Кива. — И Борух, захватив с собой нож и стеклянный сифон, направился к домикам-близнецам с высокими цоколями.
— Не забудьте запастись кассетами — ленинградцы, чтоб вы знали, любят фотографироваться! — крикнул ему вслед Манус и обратился к Давидке: — Так на чем мы с тобой остановились, маэстро?
— На «Фрейлехсе матери».
— Да, на «Фрейлехсе моей матери», — вздохнул Манус. — Кроме этой мелодии, которую мать мне часто пела в детстве, у меня больше ничего не осталось от нее. Даже яма, в которой фашисты ее расстреляли, не знаю, где находится. Я назвал эту мелодию «Фрейлехс моей матери» и играю ее на всех свадьбах, праздниках. Она для меня как бы поминальная молитва по погибшей. Теперь ее играют, кажется, везде и всюду. Как это случилось, что она до вас не дошла?
Манус вынул из чемоданчика кларнет и заиграл. Он играл, закрыв глаза, и, казалось, мысленно унесся отсюда куда-то далеко-далеко. Закончив играть, он предложил Давидке:
— Теперь, маэстро, попробуй сыграть это на своем аккордеоне. — Прослушав игру Давидки, Манус сказал Ите: — У мальчика, мадам, неплохой слух, из него выйдет толк… Ну а мне пора идти, время не ждет.
— К чему такая спешка? Реб Гилел так скоро не вернется, и жена его тоже уехала с ним.
— Тогда я пройдусь немного, посмотрю ваше местечко.
— У нас здесь есть что посмотреть. Сюда еще и теперь многие приезжают… Постойте, знаете что… — Она вдруг крикнула на весь переулок: — Хевед! Хевед!.. Вы видите вон ту женщину, которая месит глину? Это наш гид. Мы ее так и прозвали: гид Йохевед. Приедет кто-нибудь к нам, она его водит по местечку, показывает ему все достопримечательности. У нее вы можете узнать о Балшеме, о Виленском гаоне, о Наполеоне, о Гершеле Острополере и о многом другом. Давидка, возьми лукошко, — велела Ита внуку, — и пойди нарви черешни. Хе-евед!
