Лев Экономов - Перехватчики
Не изменяя режима работы двигателя и пилотируя самолет по авиагоризонту и другим дублирующим приборам, я шел на дальнюю приводную радиостанцию и думал о другом полете под колпаком, еще на штурмовике, когда во второй кабине сидел капитан Кобадзе. Тогда я очень боялся, что заблудился, и посмотрел в щелочку, где нахожусь, хотя этого и не должен был делать. Капитан раскусил мою хитрость, но тактично промолчал. Он умел понять состояние летчика и знал, когда и что можно и нельзя ему говорить.
Теперь на месте Кобадзе был Истомин, также видевший в полетах под колпаком основу для приобретения навыков в пилотировании самолета по приборам.
Но я был уже не новичком и знал, что сейчас главное — выдержать заданные режимы, а наблюдение за приборами вести по строгой системе, обегать их глазами в определенной последовательности.
Нет, мне не нужно было идти на хитрость.
Маневр для захода на посадку пришлось делать с отключенным авиагоризонтом. Определив «отказ» прибора, я начал пилотировать самолет по дублирующим пилотажно-навигационным приборам.
Не так-то просто было скоординировать свои движения по указателю поворота и скольжения, не так-то просто было выдержать заданный крен. И я еще не знал, как справился с этим делом. Истомин в полете молчал как рыба и без всякого предупреждения отключал то авиагоризонт, то статическую и динамическую проводку.
Во время снижения на посадочном курсе я старался не допускать доворотов и упреждений на снос, снижался, как у нас говорят, пассивным методом.
На безопасной высоте перевел самолет в горизонтальный полет и вышел на дальний привод.
За весь полет Истомин так и не сделал мне ни одного замечания, не подсказал ни одного действия, не брал штурвала в свои руки, чтобы показать, как исправить допущенную ошибку.
У меня были все основания считать, что я действовал правильно.
Как только мы прошли дальний привод, Истомин открыл шторку. Внизу виднелись знакомые ориентиры аэродрома. Я стал заходить на посадку. Сильный боковой ветер сносил самолет вправо.
Борьба со сносом — одна из трудных задач на посадке. Неужели здесь оплошаю? Чтобы сесть по центру полосы, я создал левый крен. Самолет начал разворачиваться, тогда я нажал на правую педаль, но теперь он мог свалиться вправо, а поэтому перед приземлением убрал ногу. Все это происходило очень быстро и со стороны, наверно, выглядело эффектно.
Самолет коснулся полосы двумя колесами — что, как говорится, и требовалось доказать.
Когда мы выбрались из кабины, я, страшно довольный собой, повернулся к Истомину и лихо щелкнул каблуками:
— Разрешите получить замечания.
Майор взглянул на меня так, словно до этого никогда не видел, и уже на ходу бросил как бы между прочим:
— Отлично слетали.
А ведь он никогда не пропускал случая, чтобы тут же, у самолета, провести предварительный короткий разбор полета.
Я схватил в охапку подвернувшегося под руки Абдурахмандинова и посадил на плоскость.
— Ты слышал? Отлично слетали. И разговор исчерпан. Теперь будем летать днем в облаках с выполнением захода и расчета на посадку в сложных метеоусловиях. — И я уже представил, как сегодня в моей летной книжке появится соответствующая запись.
— Поздравляю, — Шплинт снял варежку и протянул мне руку. — Я рад за вас. Посадка была генеральская. — Он все посадки летчиков (которые только и мог наблюдать с земли) делил по классам. Самой плохой посадкой у него была ефрейторская.
— А я за тебя рад. Ты неплохо заменяешь своего брата, — сказал я. — Что он пишет?
— Устроился на работу. Механиком на электростанцию.
— Значит, пригодилась военная-то специальность.
— Еще как!
— А не женился?
— Учиться поступил в вечернюю школу. Когда уж получит аттестат зрелости… — Абдурахмандинов улыбнулся и вдруг без всякой связи с предыдущим сообщил — А вот командир его, майор Сливко, вернулся.
— Куда вернулся?
Из-за рокота только что приземлившегося самолета мне не слышно было, что ответил Абдурахмандинов. Подрулив к месту буксировки, самолет остановился, побрызгал на бетонку, словно какой-то доисторический ящер, — это летчик перекрыл стоп-кран и остаток горючего из камеры сгорания вылился через дренаж наружу.
Поджидавшие свои самолеты механики опрометью бросились к выхлопному соплу — греться.
— Куда вернулся? — переспросил я, когда двигатель на самолете остановился.
— Обратно к нам. В полк. И прямо на аэродром пришел. Не мог, говорит, больше вытерпеть.
— Где он?
— Там, — он махнул в сторону командного пункта. — В теплушке.
Мы встретились с майором как хорошие товарищи. Я сам не знал, почему так обрадовался возвращению Сливко. Может быть, в нем я видел воплощение отдельных черт характера Кобадзе, хотя они были разные люди.
— Ого, ты уже старший лейтенант! — сказал он, оглядывая меня.
— Да, присвоили на праздник. А вы насовсем?
— Как видишь. — Мы вышли из теплушки. Майор закурил, блаженно улыбнулся, глядя с прищуром на стоявшие в сторонке самолеты. И я понял: он прирос к авиации всем сердцем и отодрать от нее Сливко можно было только с мясом и кровью. Вот это и роднило его с Кобадзе.
— Встречался там с матерью Людмилы, — сказал Сливко. — Совсем случайно. На почте. Она прочитала мне из вашего письма то место, где сообщалось о Кобадзе. Я не поверил. И сразу же заказал телефон. Разговаривал с Семенихиным. Он подтвердил. И, между прочим, напомнил одну из заповедей. Когда из строя выходит солдат, на его место встает другой. Но я об этом догадался и сам. И вот приехал. Только не в адъютанты.
— Адъютантом у нас теперь Пахоров.
— Слышал и про это. Неужели он струсил?
— Определенно сказать нельзя, потому что сам он отрицает это. Шатунов и Лобанов юридически не годятся в свидетели — они были на втором взводе. Но наши ребята им верят. А врач обязан верить своему пациенту. И если Пахоров сказал, что после шатуновского удара его рвало, что у него теперь частые головные боли, Александрович вынужден был признать у него сотрясение мозга и не допускать к полетам.
— Ну и как? Справляется Пахоров с новыми обязанностями?
— Какое там! Ходит как в воду опущенный. Не разговаривает ни с кем.
— Стыдится?
— Кто его знает.
— А я, признаться, будучи звеньевым, делал на него ставку. Уж больно хорошо стрелял он. Прохлопали парня.
Тут уж Сливко имел в виду Истомина, с которым, всегда спорил по вопросам обучения. Сливко утверждал, что авиация держится на талантах. Им и нужно в первую очередь уделять внимание. А Пахорова он считал талантливым человеком.
— Но Шатунов-то! Кто бы мог подумать?! — Сливко покачал головой, и нельзя было понять: одобряет он действия Михаила или осуждает. — Что же ему было?
— Посидел на гауптвахте. Ну да ведь сколько птицу ни мори голодом, она не разучится летать. А по комсомольской линии для первого раза Шатунову поставили на вид. За дебош.
— Да, дела. Дежурным на командный пункт ходишь по-прежнему? — в карих выпуклых глазах майора появилось настороженное внимание.
— Приходится.
— Ну и как?
— Что как?
— Если мне предложат должность штурмана наведения…
— Надо идти. Штурманом наведения должен быть летчик. Я в этом убедился тысячу раз. Тот, кто стоит у планшета непосредственного наведения и дает команды, и тот, кто сидит в кабине самолета и выполняет эти команды, должны составлять одно целое. Они обязаны не только понимать друг друга с полуслова, но и читать мысли один у другого, чувствовать одинаково. А для этого нужно, чтобы люди были единомышленниками.
Я рассказал майору, как однажды перехват не состоялся только потому, что штурман наведения и летчик плохо знали слабые и сильные стороны друг друга.
— Значит, и ты советуешь?
— Определенно. — Я не замечал, как часто стал говорить любимыми словами Кобадзе. — И не надо медлить.
Дома я рассказал Люсе о возвращении Сливко.
— Он встречался с твоей мамой.
— Мне это известно.
Я с изумлением посмотрел на Люсю:
— Ты с ним разговаривала?
— А почему бы и нет?
— Верно, почему бы и нет, — я посадил Люсю на колени. Она округлилась и прибавила в весе. — Ты скоро станешь мамой. У нас будет сын.
— Нельзя так говорить.
— Почему?
— Сглазишь. Надо говорить, у нас ожидается… Нельзя быть до конца уверенным.
— О, ты стала суеверной. А еще врач. Образованная женщина. Так он приходил к тебе?
— Приходила Верочка Стрункина.
— Что?!
— Она приехала вместе с ним. Они помирились.
— Вот как! — я подумал о Шатунове. — Ну что ж. Лучше поздно, чем никогда. Она славная. Пусть считает, что ему повезло.
— Сначала она не хотела его простить и отказалась ехать. Но любовь переломила. Бросила все и прибежала к поезду, с которым уезжал Сливко.
