Эрнст Сафонов - Избранное
Расстояние меж нами было солидное, и, как ни пыталась, поспешая, сократить дистанцию — нагнала Фрола лишь у самой деревни.
— Поговорить? — Он прищурил глаза и ногтем потер свои «фюрерские» усы. — А и ладно. Пойдем в избу.
Просторная горница, где деревянная кровать, увенчанная горой подушек, телевизор на тумбочке, запах сухого дерева и чистых полов, традиционные фотографии в рамках на стене, милые домотканые дорожки, две черные старые иконы в переднем углу (одна в серебряном окладе — Николай-угодник, кажется), непочатая бутылка «Столичной» на подоконнике, открытка с улыбающимся Юрием Гагариным, пришпиленная над численником, и среди всего этого костлявая и угрюмая, с некрасиво выпирающими зубами жена Фрола — Аксинья.
Сел за столом напротив. Внимательный, прямой, не выпускающий меня взгляд. Сказал — отрубил:
— Если о дочери — не получится. Была у меня дочь — теперь дочери у меня нету. Эт давайте договоримся.
— Мне обо всем интересно, — ответила ему, хитрить пытаюсь. — Хочется узнать, чем и как деревня живет…
— Небось на меня карикатуру уже навели. Прижимщик, одним словом…
— Не понимаю вас.
— Сходи на погребец за молоком, — сказал Аксинье. — Пускай гостья холодного попьет… Пообедать не желаете? Грыб соленый ужасно вкусный у нас.
Я отказалась.
— Прижимщик-то? Обрисовали, чего там! Как его… прижимщик… ну да, стяжатель! Стяжатель я.
— На себя наговариваете?
— Зачем? — усмехнулся. — С братом моим, калекой, сдружились, вижу. Он, окромя увечных ранениев, смолоду пыльным мешком из-за угла вдаренный… Затаился на меня. А из-за чего?
Аксинья внесла отпотевшую крынку с молоком, тарелку с белым хлебом — крупно нарезанные ноздреватые куски. Равнодушно кивнул в ее сторону:
— Пока в госпитале лежал, он с ней тута жил, во! Как с женой.
Аксинья вздрогнула, медленно выставила еду на стол, повернулась и пошла из горницы. У порога хриплым, перехлестнутым обидою голосом сказала:
— Бог знает… Отольется ишшо…
Больше я ее не видела.
— Семейное, впрочем, дело, — пояснил мне Фрол. — Зря при вас затеял. Чего нужно, про деревню, да? Спрашивайте. Иль ладно, погодите.
Подошел к тумбочке, на которой стоит телевизор, вытащил из нее большую коробку от печенья «Овсяное». Раскрыл ее — бумаги, документы, голубоватый водянистый «Аттестат зрелости» (дочкин, конечно). Со дна извлек медали: большую, белую — «За отвагу» и еще какую-то желтенькую, с пестрой ленточкой.
— В тридцать девятом восемнадцатого августа был осужден за растрату. Вина моя, как халатного… Доверил — председателем колхоза я был — казенную печать и большую по тем временам сумму денег одному человеку, а он с ними убег. Осудили на десять лет. Из лагеря в сорок втором направили в штрафной батальон, где после первой боевой крови был произведен в ефрейторы и отчислен в нормальную часть — ездовым в сто пятьдесят четвертую стрелковую дивизию. Вот награды. А эта бумажка — мирная, грамота почетная за леспромхоз. Эт с одной стороны…
— А с другой, — непростительно озлясь, перебила я, — дочь ваша пишет: браконьерствуете втихомолку, наживаетесь…
— Пейте молоко, — пододвинул он мне кружку. — Разговора средь нас не выйдет.
— Извините, — бормочу, — письмо было напечатано, его не обойдешь…
Молчит. Ладонью, как блюдцем, пытается накрыть солнечный зайчик на столе и накрывает — только зайчик все равно сверху, на его толстых, поросших коротким волосом пальцах. Кляну себя за несдержанность. И нужные слова не находятся. А он курит, и дым волнистыми кольцами вытягивается в форточку. Непонятно, почему лишь форточка, а не целиком окно распахнуто, — солнца-то сколько снаружи! Курит. Молчит.
— Фрол Петрович, — опять прошу извинения, — надо продолжить нам беседу.
Не сразу, раздумчиво отвечает:
— Со следователями и особистами встречался — сдержанные, образованные люди, вежливостью берут. А дочь была — и моложе вас, и несдержанная тож… Образовывал ее.
Тянет из коробки от печенья «Овсяное» плотный, сложенный вдвое «Аттестат зрелости».
— Учил.
Неожиданно, резко, сверху вниз, рвет аттестат, и еще — раз, раз, крест-накрест… Шепчу — голоса нет:
— Что делаете?! Это же государственный… документ государственный!
Клочки аттестата — на полу. Сидит ссутулясь. Потом встает — наверное, чтоб поняла: хватит, наговорились… Нет, разомкнул рот:
— Браконьерствует, можть, вся деревня. Доказать возьмись. А что вожу со своего огорода на базар лук, овощ разный — это почетно. В изобилии участие принимаю. Партия и правительство за изобилию в народе печется. Скот разрешено в хозяйстве держать, комбикормом снабжают…
Ухожу. Провожает до калитки. Какое-то гаденькое, трусливое чувство во мне — чуть ли не желание подлизаться к Фролу. Честное слово. Стыдно, но было, было! Как за соломинку хватаюсь за проблему маленьких деревень, — вспоминаю разглагольствования Феди Коня. Пытаясь внешне казаться спокойной, интересуюсь, что на этот счет — о переселении в большие поселки — думает Фрол.
— Я от крестьянства отколотый, мне все одно, — трогает усы, скребет их ногтем. — А когда-то при земле был. Землю пахать — ее руками щупать надо. Ухом к ней, бывалыча, приложишься, чтобы дыхание ее определить, — простужена она еще иль время зерно в борозду бросить… Поспеют хлеба — ночью вдруг ветер с норовом засвищет и бегешь в одних подштанниках смотреть, не полегла ли пшеница. Во как. А издали? Власти решат, они у нас умные… Можно перевезти, чего тут… Землю вот как перевезешь?
…И не могла ни о чем думать.
VIIIМне хочется понять узаконенный временем и привычками ход жизни в Русской. Вижу людей, разговариваю с ними, теряясь перед необъяснимостью и загадочностью их характеров, поступков. Я чужая здесь, случайная, как не в своем государстве, когда приехавшему гостю снисходительно прощают незнание обычаев, когда из-за вежливости не смеются над наивностью его расспросов и представлений.
Я человек с легкого городского асфальта, мне дано официальное право разговаривать с бригадиром Свиридовым о необходимости воспитывать у молодежи любовь к земле. Он соглашается, поддакивает, и чем больше поддакивает, тем яснее, обнаженнее чувствую шаткость и условность своего «официального права». Фрола Горелова слова: «Землю пахать — ее руками щупать надо…» А Свиридов соглашается: говори, приезжая дамочка, говори; ты напишешь для себя, а мы вскоре забудем, что мельтешила здесь такая — с карандашиком в руках, ведь нам пахать… «Елочки, — говорю ему, — красивые какие! Из леса выбежали и на лугу застыли…» — «Красивые, — отвечает, правда, а, вишь, недосмотрели вовремя. Луг они нам сгубили, елочки-то, корчевать надо…»
В редакции друг и наставник Василь Дюков выражается твердо и непререкаемо: «Журналист — не регистратор фактов. Он боец прорыва, а точнее — активно вмешивается в ход событий. Мы не раздаем наград, но после яркого газетного выступления человеку, герою очерка, могут дать орден, — были такие случаи! Мы прямо не пользуемся статьями и параграфами судебного кодекса, но после газетного выступления прокурор может возбудить против того или иного лица уголовное или прочее дело… Мы — разведчики. Помните это, гвардия литсотрудников, — в наступление! А обозники, сентиментальные душки пусть пасутся где угодно, но не в нашем отделе!..»
Итак, согласно установке моего шефа и если следовать ей, я «в наступлении», «в прорыве», «разведчик», я обязана «вмещаться в ход событий». По письму незнакомой девушки мне требуется четко расставить по местам фигуры — что-то развенчать (привлечь к ответственности), что-то утвердить (представить к ордену).
«В чем вы видите смысл жизни?» — вот вопрос, на который (со всевозможными ухищрениями!) пытаюсь получить ответ от каждого из своих новых знакомых. И кое-кто, на мой взгляд, уже высказался.
Тимоша Горелов (моряк). Я ужаснулся, а теперь хочется согласиться с собой…
Захар Купцов (заглядывая в мой блокнот, важно). Пиши: дождаться светлого торжества коммунизма!
Свиридов (долго не понимал, чего я от него добиваюсь). Два новых трактора б нам, а еще невозможно, когда запчасти не достанешь…
— Тракторы, допустим, будут, и запчасти будут. Что тогда?
— Еще чего-нибудь не будет.
— Представьте, что все будет…
— Такого не бывает.
Федя Конь. Маху дал! Все кореша после демобилизации на стройку в Сибирь двинули, а я сюда — сельское хозяйство поднимать. А вот сейчас чего я, беспаспортный, могу? Влип по уши. Чего я могу, что мне желается?!
Председатель колхоза. Печень болит, на пенсию б пора, а я семена клевера добываю. Пораскинешь: уйдешь на пенсию — и не будет клевера, и так: уйдешь — и будет клевер.
