Александр Авдеенко - Я люблю
Визжит дверь сарая. На его пороге показывается Ася. Мокрые волосы распущены, лежат на плечах. Платье, надетое прямо на голое тело, плотно облегает фигуру. Девка стоит на пороге, нахально смотрит на меня, спрашивает взглядом: ну как, еще не соскучился? Опять за свое взялась, балабошка!
До глубокой ночи засиделся я у Атаманычевых. Оставляли ночевать — не уговорили.
Иду по верхней тихой улице. Во всем поселке ни единого огонька. Потемнели окна и в доме Атаманычевых.
Дошагал до конца улицы и тут слышу позади себя мягкий топот и шелест каленого ситца. Оборачиваюсь — Ася!
Подбежала и, тяжело дыша, запросто, будто мы с ней сговорились, взяла меня за руку.
— Скороходный ты, хлопец. Насилу догнала.
Что ей надо? Забыл я чего-нибудь в их доме? Сказать что-то хочет?
— Зачем ты, Ася?.. Почему?
— Пожалела тебя, сиротинку. Провожу до полдороги. — Прильнула к моему плечу и тихо засмеялась. — Не верь! Себя пожалела. Разве заснешь в такую ночь? Посмотри, сколько звезд! Все разговаривают, каждая в душу просится.
Стою посреди улицы, смотрю на Асю, слушаю ее и не знаю, честное слово, не знаю, что мне делать: то ли посмеяться, то ли уйти молча, то ли пристыдить настырливую девицу.
— Ты что, Саня, все за старый гузырь держишься: боишься меня?
Молчу. Ни живой, ни мертвый. Ни свой, ни чужой.
— А может, ты самого себя боишься?
Ася покрепче прихватила мою руку и положила ее на свою талию. Себя, горячую, обняла моей вялой, холодной рукой.
— Пойдем, боягуз! Цел и невредим останешься. Тихо, не рыпайся. Вот так!.. Хорошо тебе было у нас?.. Так со мной еще лучше будет.
— Послушай, Ася!..
— Слушаю, миленький, да не слушаюсь! В моей ты сейчас власти. Чего захочу, то и сделаю. Возьму вот да и умчусь вместе с тобой на Марс. Ну и житуха будет! На всей планете только ты да я. Все твое и все мое. Ни с кем и ничем не надо делиться. — Подняла голову к небу, — Где же ты, мой ангел, мой похититель? Спустись на землю, укради!.. Если ангелы перевелись на небе, я и на черта согласна. Был бы кудрявый, бедовый, да на Голоту похожий... Эх-ма, пропала нынче мода девок красть!
Не хотел я смеяться, а пришлось. Обрадовалась Ася.
— Ну вот, зашевелился, слава богу! Теперь ни чертей, ни ангелов мне не надо.
И пошла расписывать, напевать, как давно и крепко любит Саньку, как души в нем не чает. Никого до сих пор не любила. Гордая была, неприступная, ни на кого из парней не смотрела. Теперь живет, как в огне, всякий стыд потеряла, ничего не жалеет. Долго она еще вокруг моей ненаглядной персоны огород городила. А дорога тем временем убавлялась. Прошли «Шанхай». Все дома, хаты и землянки остались позади. Побрели косогором, по жесткой, кусачей траве, по каменной россыпи. Тропу потеряли и попали на какой-то бугор, потом спустились куда-то. Исчезли огни: и заводские, и строительные, и барачные, и соцгорода. Темно, сыро, тихо. Только звезды роятся над нами.
Ася умолкает. Вглядывается в меня, ждет, что я скажу.
Нечего сказать.
Выпустила мою руку, тихо заплакала, опустилась на землю.
Жаль мне ее стало. Присел рядом. Закурил. Положил руку на ее голову. Вздрогнула, еще горше заплакала.
— Нравишься ты мне, Ася. Наговариваешь на себя, а все-таки хорошая.
— Хорошая?.. — Она вскинула голову. — Хорошая, да? Ну, еще скажи!
— Да, хорошая. Если бы я тебя встретил года полтора назад...
— И теперь не поздно, Саня. Хорошая, ей-богу хорошая! И еще лучше буду, вот увидишь.
— Поздно, я не двуглавый орел. Одну Ленку люблю.
— Любишь? Вы ж поссорились, разошлись.
— Помиримся. Сойдемся.
Ася отчаянно, опять слезным голосом закричала:
— Ладно. Я согласна на второе место.
— Что ты говоришь?
— А что мне остается?
— Вся жизнь у тебя впереди. Завоюешь свое счастье... Хмель на тебя заглядывается.
Ася отталкивает меня, садится поровнее, натягивает юбку на коленях.
— Уговорил!.. Все. Завязала. И не посмотрю больше в твою сторону.
Но она тут же обхватывает мою шею и прохладными губами прижимается к моим губам.
— Вот и все, попрощалась.
Глава шестая
Больше тысячи человек собралось под брезентовым куполом цирка-шапито. Со всех участков Магнитки слетелись ударники! Кумачовые полотнища опоясывают железные ребра циркового каркаса: «Да здравствуют богатыри пятилетки!», «На твоем рабочем месте решаются судьбы мира!», «Товарищи, друзья, братья, магнитные люди, будьте достойны великого времени!»
Мы будем достойны, а вот Быбы...
Остро пахнет конской сбруей, дегтем, зверями. Доносится львиный рык и шарканье хлыста о прутья клетки. Укротитель усмиряет разбушевавшегося «царя зверей». И на него раздражающе подействовал голос Быбы.
Провалилась с треском затея Быбы с парадом ударников. Пришлось ему устраивать обыкновенный слет.
Быба торчит на трибуне и, не отрывая глаз от бумаги, бубнит:
— ...Должны поднять энтузиазм на новую высоту!.. Должны повысить темпы!.. Должны равняться!.. Должны быть на уровне!.. Обязаны идти в ногу!.. Должны поднимать!..
Болтай для тех, кто тебя еще не раскусил, а я займусь чем-нибудь другим.
Докладчик все еще шелестит бумагами, сыплет цифрами. Не понимает, что несет. Сам себя не слышит. Ему сейчас можно подсунуть «Боже, царя храни!», не заметит, прочтет.
Соревнование — это организованный, умный, горячий, без оглядки на время, на усталость радостный труд, жар души, чистые руки, чистая совесть. Быбочкин от всего этого удален за тридевять земель. Он и соревнование несовместимы, как огонь и вода. Все, к чему он прикладывает свою руку, оказенивается, отдает мертвечиной, загрязняется, летит кувырком. Ударников с трибуны он расхваливает, называет хозяевами страны, творцами жизни, а на самом деле считает болванчиками, пешками: и так и этак можно нас шпынять, все стерпим, таковские. А себя он воображает осью, вокруг которой вертится Магнитка.
А ведь кому-то нужен такой Быба, шут гороховый, и его пустопорожняя затея. Кому? Не знаю. Только не нам. Не Магнитке. Не государству. Не партии. Тем, наверно, кто дело подменяет парадностью, кто любит шуметь и греметь, втереть очки. Ленину бывало тошнехонько от подобного «коммунистического вранья».
Верховой ветер бушует над цирком: хлопает брезентом, надувает его, как парус в шторм.
Там, где обычно размещается оркестр, расположился президиум слета: Губарь, Гарбуз, Леня Крамаренко, четырнадцать человек. Пятнадцатый я. Не засиделся я на почетном месте. Увидел на галерке, под самым куполом, клюющего носом Алешу и быстренько перебрался к нему.
— Ты что, дрыхнуть сюда пришел?!
Алеша встряхнулся, протер глаза, улыбнулся.
— Да разве я один дрыхну? Всем скучно слушать граммофон. Давай заорем: «Регламент!..» Или свистнем.
— Не стоит. Себе дороже. Потерпи!
— Сил нет. Наперед знаю, что он скажет. Засекай!.. На основе великой нашей политики...
С трибуны, как эхо, доносилось:
— ...На основе великой нашей политики.
— Слыхал?.. Сейчас всю молитву до конца прочтет: в борьбе, под руководством...
Быбочкин отхлебнул глоток воды, вытер костяной лоб, снова уткнулся в бумаги.
— ...В борьбе... — и дальше слово в слово повторил все, что подсказал Алеша.
Мы засмеялись.
Председатель стучит карандашом по графину. Распорядитель с красной повязкой на рукаве устремляется к нам на галерку, грозно шипит:
— Безобразие! Мешаете работать!
Узнав меня, он сразу смягчился. Изобразил милейшую улыбку.
— Тише, пожалуйста!
Рядовых ударников можно приструнить без церемоний, а на члена президиума, на знатного человека, на «историческую личность» нельзя шуметь, если он даже и провинился. Вот оно как!
Выбираемся с Алешей через верхний ход на улицу. Гудит воздуходувка. Кажется, все ветры мира бушуют в ее чреве. На Магнит-горе полыхают красные облака, гремят взрывы. Все небо в ярких чистых звездах — летняя ночь выдает свою плавку.
— Хорошо!
Стою на площадке высокой железной лестницы, прилепленной к шатру цирка снаружи, и взахлеб пью свежий воздух да подбираю из сияющих созвездий четыре самые дорогие для меня буквы. Так и этак примериваюсь к Большой Медведице и к прочим неизвестным мне звездам. По всему небу шарю взглядом и нахожу, что надо.
Лена! Лена! Лена!
Где она теперь? Что делает? Думает ли обо мне? Соскучилась? Ах, гений! Помирись! Возвращайся! Буду любить тебя в тысячу раз сильнее. Умнее. Бережливее. Нежнее. И всегда буду бояться потерять.
— Ну, Саня, о чем ты?
— Что? — Я даже вздрогнул. Испугал меня Алешка.
— Я спрашиваю, о чем ты размечтался?
Перевожу взгляд со звезд на лицо Алешки и думаю: сказать ему или не сказать, как люблю Ленку, как напрасно терзался ревностью, как ни за что ни про что обижал ее и как, дурень, подозревал его в покушении на мое счастье. Почему бы и не сказать? Друг все должен знать о тебе, плохое и хорошее. Все поймет. Странно, что мы до сих пор не говорили с ним о Ленке. Столько обо всем болтали, а тему любви с опаской обходили далеко стороной.
