Борис Изюмский - Алые погоны
Тополиный пух летал над городом, собираясь в канавах зыбкими комьями. Одна пушинка села Гале на плечо. Володе очень хотелось снять пушинку, но он не решался. На смуглом локте у Галинки он заметил свежую царапину. «Наверно, с кошкой играла», — подумал он.
— Володя, а когда у вас летние каникулы начнутся?
— С первого июля.
— Домой отпустят?
— На один месяц. А отличников учебы — на сорок дней.
Галинка вопросительно посмотрела на Володю, как бы спрашивая: значит, тебя на сорок дней? Но вслух вопроса не задала.
— А после возвращения из дома?
— Мы на месяц выезжаем в лагери до первого сентября.
Галинка нахмурилась.
— Ну, вот еще…
— Что? — спросил Володя, и сердце у него замерло. Он догадывался, чем она недовольна. — Что «ну, вот еще»?
— Да ничего. — Галинка тряхнула головой. — Просто так… А я к тете поеду в деревню. Там пруд, купаться буду, корову доить, — она озорно блеснула глазами. — Не веришь?
— Ну и купайся, — разочарованно сказал Володя.
Они вошли в сад. Народу было много, переливчато играл баян. С криком бегали дети.
— С Бокановым теперь не ссоришься? — спросила Галинка.
— Знаешь, какой он хороший! — горячо отозвался Володя. — Я был несправедлив к нему.
Галинка посмотрела одобрительно.
— К нему приехали жена и сын. Мы думали: ну, теперь займется своими семейными делами, о нас меньше заботиться будет. А он такой же, как раньше. Сегодня после парада подходит ко мне, говорит: «Вот немного устроюсь с квартирными делами, и ты с Галинкой и Семеном приходи ко мне в гости». Пойдем? Правда?
— Конечно, пойдем.
Они свернули на главную аллею.
— А ты что-то важничать начал, как стал вице-сержантом, — неожиданно сказала девушка, уголком глаза взглянув на Ковалева.
— Ну вот еще, — удивился Володя, — нисколько! Просто приятно, что не хуже других. А то Пашков заносился.
— Вот кого я не люблю, — решительно сказала Галинка, — так это вашего Пашкова. У него и лицо какое-то, — она подбирала слово поязвительнее, — породистое. Даже родинки на щеках породистые. Печорина из себя разыгрывает.
Ковалева задел тон Галинки, он считал не по-товарищески выслушивать такие суждения о своем однокласснике.
— Ну, это ты напрасно! Он стал гораздо лучше!
— Ничуть не напрасно! Твой Пашков спесивый и самоуверенный. На улице ко мне один раз подошел: «Миледи, — она смешно и удачно передразнила Пашкова, — мы, кажется, встречались с вами на вечере…» А я так на него посмотрела, так посмотрела, говорю: «Это вам показалось, я не знаю развязных суворовцев». Он отступил и забормотал: «В-виноват, я, кажется, ошибся…»
Володя расхохотался, ясно представив себе лицо Пашкова.
Они постояли у невысокой ограды, за которой виднелась река. В сумерках цветущая акация, казалось, была увешана белыми гирляндами. В саду зажались фонари.
— Ты к нам зайдешь? — спросила Галинка.
— Я еще часа два свободен.
— Ну, тогда пойдем!
Они направились к выходу из сада. Говорить не хотелось — так бы идти и идти вместе темным коридором деревьев… Но аллея кончилась, и на празднично освещенной площади они снова взяли друг друга за руки.
— Я хотел бы тебе летом писать, — сказал Володя.
— Правда? Я буду отвечать…
— Но ведь ты уедешь?
— Я пошутила… Мы с мамой в городе останемся.
— Вот хорошо! — вырвалось у Ковалева.
— И ничего тут хорошего нет, — огорченно сказала Галинка, — мама отпуска не берет: затеяла школу ремонтировать, а без нее я никуда не поеду.
Они подошли к воротам Галининого дома. Володя, просунув руку в отверстие, откинул щеколду калитки. Навстречу, приветливо лая, кинулся белый Пушок. На крыльце показалась Ольга Тимофеевна.
— Это вы, дети? Идемте, идемте, я вас чаем напою. У меня сюрприз для вас.
— Что? Что? — Галинка закружилась вокруг матери, обняла ее шею руками.
— Постой! Постой! — отмахивалась Ольга Тимофеевна. — Да постой же, стрекоза! — и шепотом на ухо: — Блинчики с клубничным вареньем!..
— Володя! — скомандовала Галинка. — За стол, не будем терять времени.
ГЛАВА XXVII
Боканов потушил лампу, распахнул окно в сад, и майская ночь всеми своими шорохами и ароматами хлынула в темную комнату. Между ветками вишни в цвету дрожали звезды. Сердито прогудел жук и шлепнулся, ударившись о стену. Боканову казалось, что благоуханная тишина прикасается своими теплыми руками к его лицу. Он долго стоял у окна. Спать не хотелось, и мысли все время возвращались к ребятам.
Он видел их завтрашний день. Они восхищают мир благородством, образованностью, они защитники угнетенных, поборники правды и справедливости, надежда и совесть человечества. Советский офицер! Символ верности Родине, бесстрашия и мужества, сын трудового народа… Новый человек нового общества!
Боканов видел уже сейчас ясно проступающие черты этого нового человека.
Снопков нашел кошелек с деньгами и принес его офицеру, — оказалось, кошелек потеряла уборщица.
Лыкову надо было на вечере выступать в инсценировке «И один в поле воин» (в штыковом бою красноармеец побеждал шестерых фашистов). За день до этого у Василия, исполнявшего роль красноармейца, образовался на правой руке нарыв, поднялась температура. Не желая подвести роту, Лыков скрыл свою болезнь, успешно «победил» шестерых «врагов» и только тогда пошел в санчасть…
«Но умиляться некогда», — подумал Боканов.
Легкий ветерок зашуршал в листве и утих.
За спиной безмятежно спал в постели пятилетний сын Боканова — Витька, и было приятно чувствовать его рядом.
«Умиляться нам некогда, — мысленно повторил капитан, — надо вытравлять из них десятки грехов — больших и малых. Высокомерие из Пашкова, прижимистость из Лыкова, тщеславие из Братушкина… Надо не упускать ни одной мелочи! Сурков слишком „штатский“, при ходьбе приволакивает левую ногу, а на боевых стрельбах зажмуривает оба глаза в ожидании выстрела… Гербов сутуловат, с ним придется ежедневно заниматься на лестнице… Снопков не понимает красоты природы: „Я, когда читаю Тургенева, все, что о природе, пропускаю“, — говорит этот глупыш… Нет, умиляться некогда! Надо, чтобы их нравственный рост не отставал от физического и умственного. Воспитать образованного, физически закаленного коммуниста — это требует огромного упорства, самоотверженности и вдохновенной страсти… Научиться закреплять самую маленькую победу в воспитании, развивать успех… В каждой работе есть своя проза, надо уметь смотреть на нее глазами поэта, повторяя скучнейшие гаммы, слышать будущую симфонию…»
Небо начало светлеть. Где-то вдали послышались возгласы, перекличка голосов, нарастающий шум. Слов не было слышно, но какое-то радостное волнение, казалось, ширясь, разливалось по улицам вдруг ожившего города.
В разных концах его раздались выстрелы, — по звуку Боканов определил: стреляли из винтовок, пистолетов и автоматов.
Дверь соседнего дома с треском раскрылась, и на крыльцо выскочил незнакомый Боканову высокий черноволосый человек.
На нем были синие галифе, войлочные туфли на босу ногу и гимнастерка с одним пустым рукавом.
— Победа! Товарищи, мир! — закричал он на всю улицу, снова вбежал в дом и тотчас возвратился.
— Вставайте! Вставайте! Мир! Победа!
Сколько раз представлял себе Боканов эту минуту, знал, что она близка, что вот-вот засверкает желанное слово «мир», и все же теперь это слово раскрылось волнующе неожиданно, как солнце, выплывшее из-за туч.
Даже не верилось, что там, на дорогах войны, остановили свой бег танки, замерли пушки и на землю опустилась желанная тишина.
Боканов подбежал к соседу:
— Кто, кто сказал?
— Товарищи, мир, мир! — не переставая, твердил тот и вдруг, обняв капитана единственной рукой, поцеловал его и заплакал. — Братени-то моего нет… погиб братеня…
А по улице шли люди — группами и в одиночку, пожимая друг другу руки, поздравляя, сразу роднясь, общим потоком устремлялись к центру города, чувствуя, что именно там соберутся ручьи радости, что этот час надо встретить всем вместе.
Боканов вбежал в дом, растормошил жену:
— Ниночка, родная, победа!
Поднял с постели сына, и тот, сонный, теплый, хлопал ресницами, ничего не понимая, собирался расплакаться, но, увидев сияющие лица родителей, заулыбался.
— Ниночка, ты не сердись, я на минуту загляну в училище! — Боканов передал сына жене и скрылся за воротами.
Училище гудело, словно улей. Хлопали двери, коридоры были наполнены топотом ног, громко говорил репродуктор в необычный для него час.
Когда Сергей Павлович вошел в спальню своего отделения, ребята с радостными возгласами бросились к нему, будто только и ждали его прихода:
