Сабир Азери - В тупике
— Господи, да неужели тебе не стыдно? Ты что, окончательно хочешь нас всех опозорить перед ними?
— А, чего от тебя другого и ждать! — начала было Фарида, но тут же сдалась. — Ладно, согласна. Такое событие — гостей и в самом деле пригласить не мешало бы. Да и вообще, люди они, эти Муршудовы, нужные, у них, проклятых, такие связи, такие связи!.. Ну ничего, завтра я возьмусь за них: во-первых, пусть Махмуда оставят в аспирантуре, а во-вторых, пусть помогут ему защититься. Не то он таким же ученым станет, как ты…
— Мне все это противно, — вздохнул Кафар. — А ты… а ты — как знаешь.
— Ну, конечно, «как я знаю»! Ведь если б я все сделала, как «знаешь» ты, — мы бы давно уже умерли с голоду, а дети наши остались бы на улице…
Профессор Муршудов приехал в тот же день. И тогда же Кафару сделали рентгеновский снимок, а уже на следующее утро профессор сообщил им радостно, что все отлично, что перелом сросся — лучше и не бывает.
Тут же сняли наконец и гипс. Правда, Кафар страшно намучился, когда дело дошло до этого радостного избавления: гипс местами так прилип к волоскам на ноге, что когда его отдирали, Кафар то и дело вскрикивал: «Осторожнее, как будто кожу с ноги сдираете!»
А когда был удален последний слой гипса, когда профессор протер ему ногу спиртом, он на мгновение даже не поверил глазам — такой бледной, такой тонкой была теперь эта многострадальная нога… «Ладно, — улыбался он, глядя на освобожденную ногу, — это все восстановится, будет, как прежде…» Он еще раз посмотрел на ногу с сомнением: а правда, сможет ли он ходить на такой тонкой ноге, поднимать тяжести? Было такое ощущение, что при малейшем напряжении нога переломится пополам, рассыплется… Он не удержался, спросил об этом профессора. Тот взял его под руку, помог встать.
— Ну, а теперь иди! Не бойся, смелее! Ну, а ты боялся! Конечно, нельзя сразу давать большую нагрузку. Расхаживай понемногу, потом будешь удлинять маршрут. Самое большее через месяц совсем о переломе забудешь. Ну-с, на этом позвольте мне покинуть вас — у меня на двенадцать назначена операция…
Кафар стал горячо благодарить его, но Фарида при этом не произнесла ни слова — больше того, в какой-то момент посмотрела угрожающе: не особенно, мол, распинайся…
Не успел профессор Муршудов выйти — прибежала Гемер-ханум, уединилась с Фаридой на кухне. И Фарида, выслушав, сказала ей всего два слова: «Будьте уверены…»
А уже утром следующего дня Кафар, опираясь на костыль, вышел в тупик. Нота вела себя неплохо, и для первого раза Кафар решил доковылять до моря.
Ходить, конечно, было труднее, чем он предполагал сначала, но само ощущение, что он наконец может свободно идти куда захочется, как бы подталкивало его вперед. Он останавливался через каждые десять — пятнадцать шагов, оглядывался, определяя, далеко л — и уже отошел от дома.
Перейдя через проспект Нефтяников, он оказался на бульваре. Народу здесь было по-летнему много: молодежь, старики, дети… На газоне играли два бульдога — то один валил другого, вставал на него лапами, то другой, и тут же оба вскакивали, мчались куда-то наперегонки, и хозяйки — две красивые девушки — бежали за ними следом.
Он нашел свободную скамейку у самого берега под развесистой ивой, сел и… увидел, что рядом сидит Гасанага. Отчего-то сейчас Кафар обрадовался этому.
— А, здравствуй, здравствуй, — он хотел было обнять парня, но Гасанага отстранился. — Ну, ну, зря обижаешься. Думаю, если поразмыслишь как следует, поймешь меня. Что это за подарок, если он унижает достоинство другого? — Гасанага промолчал. — Что-то ты, братец, так сильно похудел?
Гасанага хотел было встать, но Кафар силой удержал его.
— Посиди, посиди, Гасанага. Я давно хотел поговорить с тобой, да все не мог зайти… Она вот не давала. — Он показал на ногу. — Ты ведь слышал, наверное?
— Слышал.
— Ну, а что же не пришел ни разу меня навестить, а?
— С какой стати? Ты же ни разу не пришел к нам.
— К кому? — растерянно посмотрел на него Кафар.
— К нам.
— А что-нибудь случилось?
— Можно подумать, ты ничего не знаешь!
— Клянусь жизнью, не знаю. Я ведь объясняю тебе, что был болен. Больше двух месяцев провалялся.
Кафар произнес это так искренне, что Гасанага смягчился.
— Отец умер…
— Что?! Когда умер?..
— Да уж скоро три месяца будет…
— Я этого не знал, Гасанага! Клянусь твоей жизнью, жизнью твоего брата Махмуда — я не знал, веришь?..
Но Гасанага лишь недобро посмотрел на него.
— А мама была. Все первые семь дней приходила. И на сорок дней пришла. Все равно мама его больше, чем тебя, любила, понял? Не веришь? Она и себе место рядом с могилой отца оставила. Так и сказала: велю перед смертью, чтобы меня рядом с Джабаром похоронили. Не веришь? Пойдем, я тебе покажу, где она себе место оставила! Ну?
Кафар не знал, что должен сейчас сказать Гасанаге. Первой его мыслью было крикнуть: «Молчи, щенок, ты лжешь! Этого не может быть! Замолчи, или я сейчас изобью тебя! Замолчи!»
Но поразмыслив, Кафар постепенно успокоился — а что ему мешает действительно пойти с Гасанагой? А что, если Гасанага говорит все это нарочно, чтобы вывести его из себя? Нет, на ложь это не похоже. Нельзя лгать с такой страстью! Пойду, пойду… И если это все окажется неправдой — я его задушу, этого подлеца!
Он сказал тихо:
— Ну что ж, пойдем, поклонимся твоему отцу. Поздновато, правда, но, думаю, бог мне простит… — И произнеся все это, почувствовал, что у него как-то мягчеет на душе. — Одна только просьба: знаешь, у меня еще нога побаливает… Ты иди, останови такси, я заплачу.
Гасанага искоса посмотрел на него хмуро-недоверчивым взглядом, но через минуту уже стоял с поднятой рукой на проспекте Нефтяников…
…Такси миновало старое кладбище. Проехали Волчьи ворота в верхней части поселка Патамдар, свернули направо и подъехали к новому городскому кладбищу. Могилы здесь тянулись утомительно ровными рядами. Было много готовых, но еще пустых ям — это зрелище Кафар видел впервые в жизни. И все эти пустые пока могилы были одного размера. А что будут делать, если один из покойников окажется слишком длинным или слишком толстым? Их что, несчастных, силком будут втискивать в могилу? А если умер младенец — его что, в такую ямищу бросят?
Могилу Джабара они нашли справа от дороги. Кафар посмотрел вокруг: чуть поодаль, в нижней части кладбища, поблескивало озерцо, в нем плавали три лебедя. Кафар удивился: во-первых, для чего на кладбище эта неуместно прекрасная картина? А во-вторых, лебеди здесь плавали не просто так — ведь в это время года они должны бы уже отбыть в другие края…
На могиле Джабара еще стояла деревянная дощечка с его фотографией, еще не убраны были засохшие цветы, венки с полинявшими лентами. Да и фотография уже пожелтела, поблекла от дождей, от безжалостного бакинского солнца. Правда, все равно чувствовалось, что человек, изображенный на фотографии, был некогда красавцем мужчиной. Справа от Джабара был похоронен какой-то старик. Кафар обратил внимание на возраст — девяносто семь лет прожил человек!
Так есть тут все-таки могила Фариды или нет? Кафар боялся переступить что-то в себе, спросить об этом напрямую у Гасанаги, боялся, что все сказанное им окажется вдруг правдой. Оттого, наверно, он так и отвлекался, все старался смотреть по сторонам. Может, у Гасанаги и хватит такта не возвращаться к этому разговору? О господи, хоть бы это было так! Если он промолчит, я тоже ничего не скажу; он, наверное, там, на лавочке, был слишком зол…
— Вот где будет мамина могила, — прервал молчание Гасанага, показывая на место рядом с могилой отца. — Ну, теперь видел? Поверил, что мама любила отца больше, чем тебя, если даже и после его смерти хочет быть рядом с ним похороненной? А тебя она даже мужчиной не считает!
Кафару захотелось сейчас кинуться на Гасанагу, избить его до полусмерти, выместить на нем все зло, что причинила ему за эти годы Фарида. Ничего, что Гасанага заматерел, стал мужчиной — он бы с ним справился!
С перекошенным лицом повернулся он к Гасанаге; тот хоть и побледнел, но не отступил даже на шаг, более того, он смотрел на Кафара с откровенным презрением. «Не-ет, — подумал Кафар, — это будет для тебя слишком жирно: если я начну с тобой драться — я только вдвойне себя унижу. Фарида оскорбила меня — и уж если я кого оскорблю, унижу, так только ее! Спокойнее, Кафар, спокойнее! Пусть этот мерзавец почувствует, что вся эта история меня нисколько не волнует. Да ведь и впрямь мне уже все равно! Потому что я и сам ее не люблю и никогда не любил! Это она, Фарида, сама за меня цеплялась».
Неожиданно для Гасанаги он снисходительно улыбнулся:
— Ну, ничего страшного, Гасанага, — сказал он, — твоя мать принадлежит мне живая, так пусть хоть мертвой она твоему отцу достанется. Мне, честно говоря, она так успела надоесть на этом свете, что на том я вовсе не прочь оказаться подальше от нее, хоть немного отдохнуть от ее ворчания. Ты говоришь, она меня не любит? Ну что ж, и я ведь тоже не люблю твою мать, и никогда ее не любил… Ты уж не обижайся — сам вынудил меня говорить откровенно.
