Сабир Азери - В тупике
— Ну, так что же это такое? Скажи, не мучь нас загадками, папа!
Кафар вспомнил мать, вспомнил их Краснуху. Каждый вечер и каждое утро мама брала подойник, шла к Краснухе, сначала привязывала теленка, потом садилась к корове, зажав подойник меж колен, и тихим, ласковым голосом начинала напевать эйдирме:
Матушка коровушка наша золотая,Поделись с нами своим молочком.Ах матушка Краснуха,Коровушка ты золотая, лебедушка дорогая…
Слушая эйдирме, Краснуха стояла тихо, иногда поворачивая морду, лизала мать в лицо. И Гюльсафа не упускала случая приласкать ее, потереться щекой о Краснухину морду… А когда молоко шло к концу, Краснуха снова лизала щеку Гюльсафы и напоминающе взмыкивала. Гюльсафа отлично понимала, что все это означает, тут же убирала подойник и, гладя Краснухе шею, приговаривала ей на ухо:
— Что, боишься, что ребеночку твоему ничего не останется? Не бойся, не бойся, не такая я бессовестная, — и отвязывала теленка.
Тот, почувствовав, что его наконец освободили, тут же тянулся к материнскому вымени, начинал жадно сосать.
Кафар затуманившимся взглядом посмотрел на детей.
— Эйдирме — такая специальная песенка. Мама моя всегда говорила: как споешь эйдирме, так и молока больше, и настроение у коровы лучше…
Чимназ снова расхохоталась:
— Господи, папа! Да откуда ж корове знать, что такое песня?
— У, коровы все понимают, дочка, прекрасно все понимают. Живая ведь тварь. А все живые существа прекрасно отличают грубость от ласки… Слушайте, но не может быть, чтобы даже в книгах… Где-то у нас должна быть ваша старая «Родная речь»…
Он не вытерпел, встал, и ворошил старые книги до тех пор, пока не нашел «Родную речь». Пролистал раз, пролистал другой, но сколько ни смотрел — найти эйдирме ему так и не удалось. Не было эйдирме и в школьном учебнике литературы. Это его очень удивило.
— Как же так? Как же это так получается, что вас уже не учат тому, что у народа были когда-то эйдирме, были сая? Нет, этого не может быть! Во всяком случае, так не должно быть!..
И Кафар, вспомнив, как это делала мама, закрыл глаза, запел таким же ласковым, тихим голосом:
Ах, матушка Краснуха,Коровушка ты золотая, лебедушка дорогая…
— Ну браво, браво, Кафар! Порадовал нас. — Фарида с трудом вылезла из-за стола. — Клянусь богом, зря ты приезжал в Баку, зря получал высшее образование и делал несчастными и себя, и нас. Да тебе надо было оставаться в своей деревне, быть пастухом или скотником — и был бы ты уже Героем Социалистического Труда, имел бы и славу, и почет…
А Кафар, слава богу, не слышал ее, он пел теперь другое:
Матушка моя, пятнистая овечка,Овечка с медовым выменем…
Приоткрыв глаза, он посмотрел на детей.
— Это как раз называется сая.
Дети вслед за матерью встали из-за стола. А Кафар все напевал и напевал. Лицо его с закрытыми глазами было словно озарено сиянием счастья, и, ей-богу, увидь это лицо кто-нибудь пришедший с холода, с мороза — это сияние согрело бы его…
А на кухне Фарида ворчала без умолку: «Да разве можно с таким характером жить в городе? Что дома пустое место, что на работе. Ты еще дождешься, что твои рабочие тобой командовать начнут!»
Услышав последние слова, Кафар вздрогнул…
С самого утра носился Кафар по стройке в своем рабочем комбинезоне, а когда выдавалась хоть минута времени, поднимался к каменщикам, работал с ними.
В полдень он осмотрел первый этаж последнего блока дома — каменщики сработали на совесть. Сейчас здесь было тихо — все ушли на обед, сидели кружком в тени строящегося дома. Увидев проходящего мимо Кафара, каменщик Садыг окликнул его:
— Эй, прораб, иди с нами пообедай! Кафар сходил за своим свертком с едой.
Стол у рабочих был на славу — они застелили газетами каменную плиту, покрыли сверху полиэтиленовой пленкой, а уж на пленку выложили все, у кого что было…
Ели все молча, словно хотели молчанием дать отдых усталым мышцам.
День был ветреный, но сейчас это оказалось даже кстати — ветер дул со стороны моря, своим свежим дыханием разгонял зной.
После чая каменщик Садыг своей широкой огромной ладонью аккуратно смахнул со «стола» весь оставшийся от трапезы сор… Заметив, что Кафар с интересом наблюдает за ним, он прошептал ему:
— Этот камень кормит нас, сынок. И тот, кого камень кормит, должен это ценить…
Так же говорил когда-то и его отец. Они очень похожи — отец и каменщик Садыг; отец пахал землю до тех пор, пока быки не начинали ложиться от усталости, пока сын не начинал умолять: «Давай отдохнем немного».
Тут же, на своей пашне, они и садились рядом с последней бороздой, от которой поднимался пар. Земля пахла сыростью, перепревшей травой. И отец, руки которого были так похожи на руки каменщика Садыга — они были такие же большие, мозолистые, — нежно мял землю и так же шептал: «Знаешь, что крестьянина делает крестьянином? Земля, любовь к ней… Ты подумай только: она ведь предана человеку больше детей, больше родственников. Я знал людей, которых после смерти некому было даже похоронить, а земля их приютила, не дала зверью растерзать их тела. В тебе наше начало, прекрасная земля, в тебе же и конец наш… Завещаю тебе, сынок, никогда не бросай землю! Земля никого еще не оставляла в беде, не оставляла без надежды… И тебя не оставит своей помощью, но при одном условии: не окажись неблагодарным сыном, не грабь ее…»
Еще отец любил зачерпнуть из-под молотилки горсть золотистого пшеничного зерна, так же ласково помять в ладонях, а потом прижать к губам… Однажды Кафар не выдержал, спросил его: «Почему ты так часто благословляешь зерно, но ни разу еще не благословил нас?..»
Отец усмехнулся. «Человек бывает благодарен тому, что породило его, а не тому, что породил он сам…» Отец говорил, и лицо его было озарено точно таким же ясным сиянием, каким озарено сейчас лицо каменщика Садыга…
Садыг снова улыбнулся ему какой-то необыкновенно доброй улыбкой, хотел даже сказать что-то, но тут все сидевшие вокруг «стола» услышали голос начальника участка Ягуба.
— Ну, вы там еще не устали обедать? — Этот неожиданный резкий оклик заставил вздрогнуть — оказывается, Ягуб, никем не замеченный, давно уже наблюдал за ними. — А ну, вставайте, хватит рассиживаться. Конец квартала как-никак, пошевеливайтесь, пока план наш не сгорел!
Рабочие медленно поднимались. Самым последним встал Садыг-киши.
— Ну что ж, давайте за работу, ребята, — скомандовал он и посмотрел на Ягуба. — Между прочим, сначала бы надо поздороваться с людьми, а уж потом распоряжаться…
Ягуб хмыкнул и так ничего и не сказал.
Глядя, как рабочие расходятся по своим местам, Ягуб выбросил сигарету, которую только что прикурил, раздавил ее каблуком и посмотрел исподлобья на Кафара.
— Что-то не вижу активности, прораб… Ты, слава богу, выздоровел — надо бы поэнергичнее в работу включаться!
— Мы что — разве с прохладцей работаем?
— С прохладцей — не то слово. Твой дом тянет назад весь участок. Быстрее надо крутиться, быстрее! Я, знаешь, привык, чтобы в управлении, в тресте мой участок каждый квартал ходил в передовых. Запомни это, пожалуйста, как следует! А если кого-то такой темп не устраивает — пусть он лучше сразу пишет заявление по собственному желанию, понял? А то ведь я могу и по-другому разговаривать!
— Ну что ж… Хотите, чтобы стройка шла быстрее, будьте тогда добры вовремя обеспечивать нас материалами. Половины перекрытий до сих пор нет, отделочных материалов нет. Даже такой мелочи, как шпингалеты — а и тех нет. Сколько можно говорить вам одно и то же?
— Я тебе что, обязан шпингалеты доставать? Доски? Кто здесь прораб — ты или я? Не маленький, поищешь — найдешь.
— Где это я, интересно, найду? Что, у моего отца — фабрика стройматериалов? Дайте сначала материал, а потом уж с меня и требуйте…
— Э, нет, дорогой, так у нас дело не пойдет! Твоя забота — ты и ищи, где хочешь, а меня все это не касается. Как найдешь, где — это твое дело. Мне главное, чтобы план был. Ясно тебе?
И ушел, всем своим видом показывая, что не желает больше ничего слушать. Однако через несколько шагов обернулся и помахал пальцем:
— Имей в виду: мне управляющий тоже ничего не дает, а план требует. А я требую с тебя! — и полез в кабину самосвала, на котором сюда приехал.
Словом, день выдался такой горячий, что Кафару пришлось основательно задержаться на стройке. Он пришел домой позднее, чем обычно, но почему-то не увидел ни Фариды, ни Махмуда.
— Где мама? — спросил он у Чимназ.
— На поминки пошла.
— На поминки? А кто умер? Чимназ пожала плечами.
— Не знаю, — сказала она с легкой запинкой. — Кто-то с ее работы, что ли…
Фарида вернулась только в двенадцатом часу ночи. Он не ложился, ждал ее, но увидев, как тяжело ей дались эти поминки, спросил только:
