Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Это — да.
И они договорились. Они начали читать Доде и изучать учебник французской истории для колледжей. Одно Пахарева беспокоило: он ходит к жене начальника, могли истолковать это как искательство. Но в конце концов никогда не убережешься от сплетен. После уроков начиналась самая оживленная беседа. И он задерживался у ней день ото дня все дольше и дольше. Людмила Львовна всегда направляла разговор в русло рискованной темы, но, как бы тема эта ни была пикантна, она никогда не подводила ее к границе двусмысленности.
Один раз разговор коснулся изображения любви в литературе. Были тут молодые люди, которые усомнились в истинности того, что в старину, описывая любовь, и Петрарка, и Данте, и Пушкин («Я помню чудное мгновенье…» и т. д.), представляли ее бессмертной, вечной: Петрарка любил двадцать лет женщину, которую только видел несколько раз. Спор завязался жаркий. Все молодые люди признались, что они никогда не испытывали такой всепоглощающей любви и сомневаются, чтобы кто-нибудь ее испытывал. Людмила Львовна взяла этих поэтов под защиту.
С неподдельной взволнованностью она говорила, что только бездарные и продажные поэты описывают то, что не испытали, а лирика Байрона, Пушкина, Есенина вне всяких подозрений; что великая любовь — свойство великих душ; что опыт любви — самый богатый и плодотворный опыт человека и что сведение любви к пошлому адюльтеру или кратковременной вялой связи есть особенность мелких, черствых и прозаических натур, что в истинной любви человек не только дает другому богатство своей души, но и сам приобретает много и что Блок прав, говоря: «Без любви не может быть человека с высоким строем души». Она и сама в этот момент выглядела очень одухотворенной и привлекательной.
Возвратясь домой, Пахарев долго не мог прийти в себя. Стоял посреди комнаты с открытыми глазами, на комнаты не видел, он видел одну только Людмилу Львовну, цитирующую Петрарку:
Любовь, где в естестве одном
Одна душа судьбой двух тел владеет.
Он попробовал вытеснить ее образ из воображения, ничего не получилось.
— Но ведь и Лаура была достойна высокой любви. Она являла образец дамы прекрасной, гордой, непреклонной к мольбам своего воздыхателя, — говорила она молодым людям.
— Всякий в меру своей души достоин своей любви. Будьте Петрарками, и появятся Лауры, — повторил он ее последние слова.
Вот оно пришло, как буря, как наваждение…
24
Габричевский жил при школе, рядом с классом труда, на нижнем этаже деревянного приземистого корпуса, в котором при царе было начальное училище, а теперь здесь разместились младшие классы.
Габричевский был, как он сам выражался, «убежденный холостяк», занимал комнату, разделенную надвое фанерной перегородкой. В маленьком отделения стояла кровать, висели ружье и гитара, в большом находился верстак, лежали кучи поделочного дерева, на полу валялись стружки, в углу на табурете возвышался примус, под верстаком на тряпье дремал сеттер, о котором хозяин говорил, что по уму он далеко превосходил Сократа. На примусе круглый день кипел чайник, всегда готовый к услугам, хозяин, поклонник чаепития, охотно угощал каждого приходящего. Квартира Габричевского являлась местом шумных сборищ, вольных разговоров, холостого озорства и дружеских встреч.
Людмила Львовна сперва подглядела с улицы в окошко. Габричевский был дома, и один. Он стоял на коленях и поил из чайного блюдца сеттера. Лампа находилась на полу за хозяином, и он тенью загораживал дверь (Габричевский не любил электричества и не пользовался им, говоря: «Оно светит, когда не надо, и гаснет в то время, лишь только понадобился свет». Он вел ночную жизнь, а спал вечером).
Людмила Львовна на цыпочках вошла в темноту (дверь в коридор с улицы была всегда открыта), сняла пальто и бросила его на лампу. Стекло тенькнуло, свет погас, а Габричевский сказал спокойно:
— Твоя невинная очередная шутка, Люда, стоит мне потери времени, не меньше трех часов. Опять торчать в очереди за ламповым стеклом в этой паршивой потребилке. Стекол нет, все они засланы в Нижний, в Чебоксары к чувашам или в Лукоянов к мордве, а сюда попали только одни резервуары от ламп… Тебя, разумеется, не интересует прозаическая экономия, вот ты и совершаешь экономические диверсии в малом размере. И каждый раз хоть караул кричи.
— Кричи караул, разбудишь соседей, не уйдешь от сплетен. До мужа дойдет — будет тебе на орехи.
Людмила Львовна прошла за перегородку и кинулась на кровать, сладко вздрагивая в тепле.
— Я у тебя ночую, — сказала она. — Муж уехал в район, Варвара к родным отправилась, печку не топила, у меня адский холод.
— Эти твои ночевки, боюсь, превратятся в привычку, опасную для меня. А некий мудрец, сиречь наш новый директор, изрек: «Посей привычку — пожнешь характер». И если в твоем характере укоренится потребность ночевать у меня и в некомандированные дни мужа, Людмила, не сносить мне головы. Скажут: «Морально разлагает жен ответственных работников, разрушает их прочный семейный очаг, дискредитирует социалистический быт», устроят мне показательный суд и отправят исправляться на Соловки… Изрекут при этом: «Дальше едешь — тише будешь».
— Ты застрахован, — сказала она, возбужденно смеясь за перегородкой. — Во-первых, мой муж — порядочный человек и никогда не позволит думать, что я способна на адюльтер. Во-вторых, он меня ужасно боится и не посмеет высказать мне своих, хотя бы и верных, подозрений. В-третьих, я его всегда смогу уговорить, что я безупречна. Ты очень низкого мнения о моих интеллектуальных качествах, Валентин. Отрыжка старого режима.
— Не хочу на эту тему с тобой спорить. Боюсь, ты меня победишь, и тогда я окажусь в одном лагере с тобой…
Людмила Львовна вкусно засмеялась за перегородкой.
— Только с тобой и попикируешься, и пошалишь. Городские дамы не терпят противоположных мнений. А я до сих пор не вписываюсь в их среду.
— Полно. Все мы давно живем в мире интеллектуальных трафаретов, в обществе замундированных душ.
— Перестань! Будь великодушен к мужу. Он тебя не трогает, и ты его не трогай.
— Пардон! Пардон, мадам.
— Что нового? — спросила она, раздеваясь за перегородкой.
— На пристани, встречая пароход, Портянкин, упившись до чертиков, ввалился в обеденный зал в чем мать родила, на глазах у наших дам стал обнимать и целовать буфетную стойку.
— А все из подражания нашему благородному сословию… Почитай-ко роман «Проклятый род» Рукавишникова про нижегородских купчиков. Расейский бедлам. Невообразимо.
— В культурной революции преуспеваете? Там такие перлы ерничества и безобразий… Словом, старо, скукота. Сегодня я ходил за керосином в потребилку, на двери висела надпись: «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается…»
— В Египте нашли мумию пятитысячной
