Александр Золототрубов - Тревожные галсы
— Кажется, у нас с Наташей все кончено... Я этого ожидал. Да, я этого ожидал.
— Что еще? — Петр смотрел на него, не мигая.
Кесарев достал из кармана кителя письмо, протянул его другу:
— Прочти... — Он усмехнулся. — Она ненавидит меня; она давно вырвала меня из своего сердца. Ты знаешь, я не ожидал, что она такая злая...
Он говорил, но Грачев не прислушивался к его голосу, а читал письмо. Кажется, Наташа выплеснула в нем всю свою злость к мужу. Но больше всего Петра обескуражили вот эти ее слова:
«К тебе я не вернусь. Да и к чему? Твоя любовь живет там рядом с причалом».
Нет, она не так глупа, чтобы оставить сына без отца; нет, она по-прежнему любит Сергея, просто она все еще не пришла в себя, потому так и написала.
— Ну, теперь ты все понял? — спросил его Кесарев.
— Я — да, понял, а ты, видно, нет, — Грачев отдал ему письмо. — Вот что я думаю — тебе надо ехать к ней, и там, на месте, все решить. Неужели ты не понял, что до слез ее обидел? Она же видела тебя с Верой... Эх, Сергей, ну зачем ты с этой Верой?..
— Ладно, хватит... Что было, то было... И былью поросло, — добавил он смеясь. — Мне нужно побыть одному. И ей тоже. Мне надо в себе разобраться, и ей — тоже. Я, конечно, могу съездить к ней, я могу упасть перед ней на колени. Ради сына могу это сделать. Но только не сейчас. Мне важно в себе разобраться. И прошу тебя, Петр, не говори мне больше об этом. Может, у меня кипит в душе, а ты еще огня добавляешь. Только не сердись. Ты со своей Ирой разве все решил? Туман у тебя перед глазами. Туман, и ничего ты не видишь перед собой. Ослеп ты... — Кесарев сделал паузу, потому что увидел, как нахмурился Грачев, сжал губы так, что они посинели. — Я бы этой Ире показал где раки зимуют...
Он хотел сказать еще что-то, но Петр резко прервал его:
— Прикуси язык... — Он подошел к столу и, не глядя на Кесарева, добавил с ожесточением. — Ты не знаешь Иру, она очень добрая...
— Как же — ангел! — Кесарев насмешливо прищурился. — Еще бы — ведь она дочь нашего комбрига товарища Серебрякова. А он, этот милый отец, даже не видит, как ты страдаешь.
— Сергей, не говори глупости, — вспылил Грачев. Но Кесарев, будто и не слышал его, продолжал:
— Ты просился у него на пять суток съездить в Ленинград? Просился. Отпустил он тебя? Дудки? А ведь Ира просила приехать, а?
Грачев молчал. В сущности, Кесарев прав — мог бы комбриг отпустить его на пять суток в Ленинград. Уж так просил Петр, уж так просил, но Серебряков был неумолим. «У тебя по горло дел на корабле, да и ей, Ире, не до встреч, — сказал он. И, подумав, добавил: — И впредь прошу по этим вопросам ко мне не обращаться. У вас есть свой командир». Сказал жестко, давая понять: личные мотивы не должны брать верх над служебными делами. Грачев смолчал, хотя разговор с Серебряковым растравил ему душу.
— И все же ты, Петр, человек счастливый, не то, что я, — после недолгой паузы вновь заговорил Кесарев. — Ира, безусловно добрая, но она не в моем вкусе. Нет, блондинки не в моем вкусе.
— Ты с этой Верой свою честь запятнал, — вдруг сказал Грачев. Он ожидал, что друг обидится, станет доказывать обратное, а он улыбнулся.
— Вера, она же... Эх, — махнул рукой, — да что тебе говорить, не поймешь ты меня... Ладно, я пойду, а то Савчук давно ждет меня...
Глядя ему вслед, Грачев крикнул:
— Ты все же напиши ей!..
Всю ночь вместе с Кесаревым Савчук провозился с прибором, и когда наконец закончил работу, устало присел. Теперь, когда все сделано, Савчук подумал о Кесареве. «Без его помощи я бы еще сутки возился с электросхемой», — отметил он в душе. Взглянул на Кесарева, минер собрал в ящик инструменты, разные провода и, надев китель, спросил:
— Может, я все это отнесу?
— Да, конечно, — согласился Савчук. — Иди отдыхай, Сергей, к прибору осталось подключить питание. Спасибо за помощь...
Но Кесарев почему-то медлил. Он так увлекся делом, что не замечал времени, хотя было уже поздно.
— Иди, Сергей, дома ведь жена тебя ждет, — сказал Савчук, и тут же на его лице застыло выражение сострадания. — Извини, я забыл, что ты один... Извини... — Он снял очки, подержал их в руке, потом снова надел. — Глупый я человек, Сергей. Старый и глупый, память дырявая. Я не хотел обидеть тебя...
Кесареву стало жаль его.
— Пустяки, Евгений Антонович. Я не очень-то страдаю. Если честно, то я верю, что Наташа вернется. Я ей уже два письма послал. Неужели не приедет? Нет, не верится. Она не жестокая, Наташа, она добрая...
С этими словами он ушел к себе в каюту, а Савчук все еще возился с прибором. Уже занимался рассвет, серый горизонт окрасился в розовые тона. Исчезла мглистая дымка, море проснулось, посветлело. Белая пузырчатая пена волн ярче подчеркивала его голубизну. Бухта огласилась корабельными звонками.
«Надо бы сегодня сходить к Юле», — подумал Савчук, да и Журавлев пригласил его в гости. «Если не придешь, — говорил ему адмирал, — Юля очень рассердится. В пять вечера ждем, слышишь?»
Савчук посмотрел в иллюминатор. В бухте бугрились волны. Над ними с криком носились чайки. Чего Савчук не терпел, так это их крика. Пронзительный и жалобный, он всегда предвещает непогоду.
В каюту вошел Грачев, поздоровался.
— Погода портится, — с грустью сказал он и сел на стул. — А вы, Евгений Антонович, опять всю ночь просидели?
— Неважно, сколько я сидел, важно, Петя, другое — я, кажется, нашел то, что надо. Теперь «аппарат ИКС» заговорит своим голосом. — Савчук повесил полотенце, расчесал перед зеркалом волосы и тоже сел.
Грачев сказал, что на флоте объявлено штормовое предупреждение. Рейд закрыт и, наверное, на двое-трое суток.
— А что, твой Гончар все еще на гауптвахте? — неожиданно спросил Савчук.
— Уже отсидел, вчера вернулся на корабль.
— Жаль, что вы не защитили матроса, — заметил Савчук.
Петр сердито отрубил:
— Его судить мало. Корабль опозорил... И училища ему не видать, как своих ушей. Какой из него офицер?
— Н-да, — задумчиво произнес Савчук. — Сядь ближе, расскажу об одном случае...
Петр придвинул к нему кресло.
— В начале войны я пришел на лодку, — начал Савчук. — Твой отец встретил тепло. Построил моряков минно-торпедной боевой части и представил меня: «Матросы, отныне лейтенант Савчук — ваш командир. Прошу любить и жаловать». Речь — короткая, твой отец всегда говорил коротко. Ну что, принял я боевую часть. А через две недели вышли в море на боевую позицию. Ночью сыграли тревогу. Уже отдали швартовы, как вдруг старшина команды докладывает, что на лодке нет минера Лаврушина. Был такой у меня матрос. Сергеем звали. Я — к Грачеву, мол, так и так. «Вернемся с моря — разберусь, если что — под суд военного трибунала отдам». Ну, думаю, пропал парень. Лаврушин родом был из Вологды, до флота работал на заводе слесарем. Служил хорошо, в боевых походах вел себя мужественно и хладнокровно. Жила у него в Мурманске мать. Подумалось, а не к ней ли он пошел? В субботу, за день до выхода, просился уволить его на берег, но я не отпустил. Пытался узнать, в чем дело, но он упорно молчал. А на другой день вечером самовольно ушел с корабля. В море мы пробыли недолго. Вернулись — я сразу в штаб. Оказывается, Лаврушин опоздал всего на десять минут.
— И что отец?
— Погоди, не торопись. — Савчук достал папиросу и закурил. — Привел я Лаврушина к командиру. Командир спрашивает: «Что заставило вас пойти на такое преступление?» А Лаврушин: «Мне сказали, что мама тяжело ранена. Во время налета на город бомба разорвалась рядом с домом». — «Почему мне не доложили?» — «Так уж получилось... Растерялся...» — «Вас могут судить по законам военного времени...» — «Я это знаю, надо отвечать...» — «Матери будет очень обидно, что ее сын...» Он не договорил, потому что Лаврушин сказал: «Она скончалась. При мне...»
Савчук посмотрел на Грачева и сказал:
— Судили бы матроса, если б не твой отец. Пошел к адмиралу и все рассказал. Командир был уверен, что Лаврушин искупит свою вину в бою. Твоего отца, — продолжал Савчук, — адмирал очень ценил и поддерживал его. И Лаврушин действительно не подвел. Он был у нас лучшим минером...
Савчук ненадолго умолк.
— Видишь ли, — вновь заговорил он, — отдать человека под суд — дело не хитрое. Но важно другое — разобраться, оправдано ли это. Одно дело, когда проступок совершен преднамеренно, сознательно, и другое — когда проявляются особые обстоятельства, неопытность, незрелость и даже наивность. В жизни ведь бывают особые случаи, исключения, — Савчук тяжело прошелся по каюте, положил руку ему на плечо. — Молод ты еще, Петя. А голос басовитый. Всех под одну гребенку... А человек — как отпечатки пальцев: двух одинаковых нет. На одного — прикрикнуть надо, к другому — с лаской. Но никто не любит, когда к нему в душу без спроса лезут. А ты сумей его понять, подойти к нему, и он сам тебе навстречу раскроется. — Савчук подошел к иллюминатору и неожиданно спросил: — Скажи, ты видел жену Журавлева?
