Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый
Взводный был в своем амплуа. Известный сердцеед, он не пропускал мимо себя ни одной стоящей девчонки.
— Ну и фигурка, скажу тебе, — простонал Якушев, театрально закатив глаза, — ыых. Это надо видеть. С такой бы до конечной станции прокатиться. И потом в каком-нибудь тупичке еще малость постоять! Жаль, жаль, что проморгал.
Якушев уже неподдельно вздохнул.
— Ну да ладно, все это, как говорится, лирические отступления. Ты давай рассказывай, как домой съездил?
— Известно как дома, — односложно ответил Родин, — дома всегда хорошо.
— А я, скажу тебе, бездарно свой отпуск провел. Друзья-приятели будто все вымерли, Так никуда за все время и не выбрался. Словно под домашним арестом сидел. В самом конце с одной курочкой познакомился. В любви объяснились. Вот потеха! С ней бы, конечно, нужно не на словах, а на деле, но сам понимаешь, условий не было. Ну ничего, наверстаем упущенное. Якушев обнял Родина за плечи.
— Слушай, старый, ведь не собираемся же мы с тобой коротать тут время до утра. Потопаем помаленьку в училище!
Якушев подхватил свой чемоданчик, и Родин, слегка прихрамывая (боль в колене еще чувствовалась), пошел следом за ним на выход.
II
Восемнадцатый скорый шел ходко посреди темной оренбургской степи. Пассажиры, встревоженные неожиданной остановкой, угомонились, утихомирились. И лишь Антонина не могла прийти в себя. Стоило поезду тронуться, как к ней одна за другой стали заглядывать девчата, справляться о случившемся. Потом пришел бригадир Муллоджанов.
Большой, бритоголовый, потеющий даже зимой, он сел на лесенку, загородил собой, словно запечатал, служебное купе, Не в силах выдержать застывшего взгляда темных муллоджановских глаз, Антонина отвернулась к окну.
— Все не как у людей, — вздохнул Муллоджанов.
— Вы о чем?
— Все о том же. Без приключений жить не можем.
Муллоджанов говорил медленно, будто каждое слово было подковой, которую он с усилием разгибал.
— Виновата. Дальше что? Увольняйте! — сказала Антонина.
— И до этого дослужишься, — негромко отозвался Муллоджанов. — Пиши объяснительную. По форме. Все как было.
Антонина знала, что история со стоп-краном ничего доброго не сулит. Муллоджанов непременно постарается дать ход этому делу. Карты теперь в его руках. Он долго ждал удобного случая. Он вспомнит ей минувшую оперативку, где она в присутствии начальника резерва Борисенко сказала все, что думала о Муллоджанове, о его беспринципности, о случаях вымогательства.
Тогда, на оперативке, Антонина здорово волновалась, и потому рассказ ее получился сбивчивым, путаным и, быть может, не совсем аргументированным. Но она видела, что Муллоджанов то и дело багровел, косясь в сторону Борисенко, словно ища защиты у него. Но тот заинтересованно слушал Широкову, ничем не выдавая этот свой интерес.
— Соплячка! Ты за это ответишь, — вскинулся Муллоджанов, стараясь забить Широкову, но Борисенко остудил Муллоджанова.
— Ладно, — пытаясь примирить их, сказал Борисенко, — перед дорогой не будем ссориться. После поездки разберемся, кто из вас прав, кто виноват.
«Тоже мне новоявленный Лука», — подумала зло Антонина о начальнике резерва. Ее не устраивало такое решение. Почему после? Почему не сейчас поговорить о том, что мешает работе.
— Уж сняли бы с нас это звание, чтобы не позорить, — выкрикнула она, возвращаясь на свое место. — Очковтиратели мы. Жалкие, мелкие очковтиратели, а вовсе не бригада коммунистического труда.
В помещении резерва стало тихо.
— Разве не так? — Антонина обвела знакомые лица девчат. — Сколько шепчемся по закоулкам, а когда нужно сказать вслух, то молчим.
Антонина говорила резко, жестко, но никто ей, как нарочно, не мог возразить.
Правда, это ее стихийное выступление на оперативке ничего не дало. Как-то все глупо, совсем не так, как ожидала, обернулось. Прокричала, а толку что? Хоть бы кто отозвался. Сидели, словно языки проглотили.
Откуда взялась эта уверенность, что девчата пойдут за ней, выскажутся начистоту? Думала, хорошо знает девчонок. Оказалось, плохо. Варя Морковина после оперативки на выходе громко, чтобы все слышали, отчитала ее: «Не нравится бригадир, ищи другого, а нас с Муллоджановым не стравливай. Прежде сама научись работать, а уж потом учи других».
И потому до слез было обидно за нынешний случай со стоп-краном. Нарочно, как говорится, не придумаешь.
Антонина отодвинула в сторону серую, основательно застиранную занавеску. Но что могла разглядеть она в этой сплошной темени, слившей почти в одно землю и небо? Муллоджанов требует объяснительную по всей форме. Врать она непривычна, но написать так, как было, — значит подвести напарницу. В ночь должна была дежурить Женька, но упросила Антонину подменить ее. Причина была Антонине известна — с утра возле Женьки крутился рыжий длинный парень из девятого вагона, назвавшийся геологом. Да и Женька не темнила.
— Ладно, — нехотя согласилась Антонина.
Она неодобрительно относилась ко всем этим поездным романам, легким флиртам, до коих были охочи иные девчата из бригады, но Женьке эту слабость прощала. Женька была детдомовской, не повезло ей и в личной жизни — муж запивал тяжко и надолго. И Женька все три года супружеской жизни, пока суженый не сел в тюрьму, ходила в синяках. Если и выпадало на долю Женьки хоть немного ласки, так только в этих случайных знакомствах. Женька — добрая душа и своих новых приятелей наделяла добрыми качествами. Не в силах удержать все в себе, она охотно делилась с Антониной своими тайнами. Она, простушка, охотно верила тем словам, что нашептывали ей кавалеры, по-детски простодушно хвасталась адресами, что они оставляли ей на дружбу. Антонину иногда подмывало сказать Женьке, что все это теньти-бренти, что нельзя быть такой доверчивой дурочкой, но, встречаясь с ясными чистыми глазами Женьки, всякий раз осекалась.
Да и что могли изменить слова Антонины, если сама жизнь не сумела сделать Женьку более трезвой, осмотрительной. Она злилась на Женьку и жалела ее.
За окном проступила предутренняя февральская синь, слегка забеленная понизу грязноватым снегом. Зима выдалась малоснежной, и садившиеся в вагон пассажиры непременно заводили разговоры о бесснежье, грозившем обернуться неурожаем, бескормицей. Но сейчас вагон спал. Женька не возвращалась, хотя должна была прийти сразу же после Оренбурга, где сходил ее рыжий геолог. Или они там увлеклись и решили катить дальше? Или Муллоджанов по дороге успел перехватить Женьку и уже снимает с нее допрос?
Но как тогда быть с запиской? Как объяснить, почему согласилась стоять чужое дежурство? Каким образом в мягком вагоне оказался курсант с плацкартным билетом?
Допустим, на первый вопрос она найдет что ответить, но как объяснить появление в мягком курсанта? Рассказать все, как было? Как в Кинели к ней на площадку уже тронувшегося вагона прыгнул курсант. Она, конечно же, должна была отправить его, согласно билету, в другой вагон, но не сделала этого. Почему?
Формально она, конечно, виновата, но ее вагон был наполовину пуст, в то время как все соседние были забиты до отказа. Но как это все объяснить Муллоджанову? Ведь ни за что не поверит. Она старалась взглянуть на случившееся глазами бригадира и видела, как много тот сразу получил за эту поездку козырей, которыми, разумеется, воспользуется с большой выгодой для себя. Проезд пассажира в мягком без права на то, срыв стоп-крана давали бригадиру возможность поговорить о моральных качествах проводника, о служебном несоответствии.
Было чертовски обидно за случившееся. Стоило ли подниматься на этой злополучной оперативке, мотать свои нервы, чтобы вот так, враз, испортить все дело? Муллоджанов плох. Но сама-то хороша! Поступок ее внешне мало чем отличался от тех поступков, за которые она осуждала других. Поди докажи теперь, что того курсанта из «летки» посадила в свой вагон без всякой корысти. Не поверят! Раз посадила, значит, выгоду имела. Какая, мол, дура станет рисковать зазря.
Антонина взглянула на старенькие, с пожелтевшим циферблатом часы. Скоро должен быть Актюбинск.
Она поправила изрядно потертый ремешок. Конечно, давно можно было купить себе новые часы, например модные мужские, как у большинства девчат, но ей было трудно расстаться с этими, старенькими, размером с двугривенный, — как-никак память.
С первой получки она купила шерстяную кофту матери, а со второй — эту «Зарю», никогда не подводившую ее. Пожалуй, смешно, но ей подумалось, это будет предательством, если она сменит свою «Зарю» на какие-либо другие часы.
Антонина иногда с досадой ловила себя на мысли о привязанности к старым вещам, что не может с легкостью, как иные девчата, распрощаться со старой сумочкой или зонтиком. Девчата упрекали ее в том, что она не модная, не современная, не такая, как все, но это ее и не больно трогало, она особенно и не старалась гнаться за модой, считая это делом бесполезным.
