Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать
— А ничего, — удивлялся сам Зямка, — спрашивал, где отец, где мать. Я рассказал.
— А он что?
— Ничего. Отдал пирог назад, говорит — сам ешь. Я и съел...
— Странный он дядька.
— Странный. Праздник, а он сидит, как вурдалак, в подвале. Тут что-то нечисто. Может, он из тюряги убежал?
Но потом мы о Козлове забыли и пришли в штаб только на следующий день, найдя нашего постояльца, почти в том же положении, в каком оставили день назад. Он только еще сильней зарос, опал с лица и был совсем теперь как старик. Мы угостили его семечками, сушеными абрикосами и, усевшись на соломе, стали говорить о разных своих делах. Сначала мы обсудили во всех подробностях парад (в городке стоял артиллерийский полк) и демонстрацию, потом рассказали Козлову кино «Четвертый перископ», про моряков, потом сосчитали оставшиеся деньги — всего три измятых рубля с мелочью, — расстроились и на чем свет стоит принялись ругать Шурку Иванова.
Дело в том, что накануне в гости к Шуркиным родителям приехал брат матери, военный, старший лейтенант. Шурка много и искусно врал нам о боевых заслугах своего дядьки, бывшего одновременно и летчиком, и танкистом, артиллеристом, морским пехотинцем, разведчиком и еще бог знает кем, принявшим участие в освобождении от фашистов всех славянских столиц: Варшавы, Праги, Софии и Белграда, а затем еще поспевшим к взятию Берлина. Он суетился по Европе, если верить Шурке, из конца в конец. Стоило кому-нибудь начать разговор, скажем, про подводников, как Шурка, начисто забыв, что еще вчера его родич командовал противотанковой батареей (спалил сто танков), немедленно вставлял: «А вот мой дядька, командир эскадренного миноносца...» Ну и, конечно, ордена у дядьки не умещались на груди, и часть из них, наименее значительные, приходилось носить в карманах. Мы верили и не верили Шурке — кто его знает, всякое бывало на войне. В доказательство Шурка божился, что дядька привез, из Германии (это когда его из моряков перебросили в пехоту, в морскую, естественно) целый ящик перочинных ножей. Таких, знаете, ножей, с тремя лезвиями, шилом, штопором, ложкой, вилкой и еще с чем-то; чем консервы открывают. В письме дядька обещал Шурке привезти с десяток этих самых комбайнов, и надо ли говорить, что мы тоже, его ближайшие друзья, связывали с приездом дядьки кое-какие надежды.
После демонстрации и кино мы вместе с Шуркиными родителями и кучей родственников ходили на вокзал встречать дядьку. Он приехал с женой, пышной, нарядной, очень красивой женщиной, угостившей нас печеньем и конфетами в бумажках. Дядька нам тоже понравился — хоть и небольшой такой, хлипкий, но вместе с тем подтянутый и бравый. Особое впечатление произвело на нас его вооружение. Несмотря на мирное время, он был с пистолетом, с запасной обоймой, пистолет выглядывал,из-под кителя на заду, а за голенищем хромового сапога в гармошку торчала «финка». Одно нас смутило: вместо многочисленных орденов на груди лейтенанта сиротливо болтались две медали.
— А где же ордена? — спросили мы у Шурки. — Красного Знамени два, Кутузова, Суворова, Ушакова, Богдана Хмельницкого, английский орден Бани...
— Не знаю! — сам удивляясь, развел растерянно руками Шурка. — Может, не надел в дорогу-то, сопрут, а за них деньги платят.
— А ножички, ножички привез?
— Наверно, привез, — не очень уверенно кивал головой Шурка, пробуя на вес небольшой чемодан, который мы по очереди несли за взрослыми.
Мы уже поняли окончательно, что Шурка все наврал, очень уж ему хотелось иметь боевого, заслуженного дядьку, потому что его отец, сапожник, в самом начале войны попал в плен, скитался по немецким лагерям, одно время батрачил на бауэра, бежал, добрался до самой Польши, но там его поймали, и последние два года плена он добывал уголь на шахтах Эльзас — Лотарингии. В сорок пятом его освободили из лагеря американцы. И, разумеется, никаких орденов-медалей у Шуркиного отца не было, а были только не зажившие до сих пор синие продолговатые рубцы по всей спине — следы немецкой нагайки. За отсутствием других отличий Шуркин отец, подвыпив, часто показывал соседям спину, и женщины охали, вздыхали и жалели Шуркиного отца.
Гости приехали часа в три, а где-то уже часов в пять в доме у Шурки начали «гулять». Гуляли весело и долго, до самой ночи, пели песни, плясали и плакали. Никаких ножичков, конечно, Шуркин дядька не привез, но зато, когда стемнело, захмелевший лейтенант в окружении родственников два раза выходил в сад и стрелял вверх, из пистолета, к ужасу старух и к великому восторгу всей нашей оравы. Позабыв о ножичках и орденах, мы слонялись под окнами Шуркиной хаты в надежде, что дядька еще раз выйдет и стрельнет. Но женя лейтенанта рассердилась, отобрала у него пистолет и спрятала в спальне.
— Выгонят тебя, дурака, из армии, — снова усаживаясь за стол, сказала она мужу.
— Кого, меня? — ударил себя в грудь Шуркин дядька. — Ах ты... — Он поискал глазами по тарелкам, взял из миски моченое яблоко покрепче и, прицелившись с другого конца стола, запустил им в супругу.
— Тебя, кого же еще, — спокойно увернувшись от яблока, продолжала она, — терпят, терпят и выгонят, сколько можно. Я тебя уже сто раз выручала, забыл? Не я, ты бы в сорок втором загремел на фронт, скажи спасибо...
Лейтенант вскочил и полез к жене драться. На нем повисли со всех сторон, — Толя, Толя! — а жена доела куриное крылышко, вытерла рушником накрашенные губы, вздохнула, будто она уже давно-давно от этого всего устала, и, поднявшись навстречу мужу, хлестнула его ладонью по лицу...
Потом они как-то быстро помирились, лейтенант плакал, целовал жену и умолял его простить. Под конец он уснул прямо за столом, а Шуркин отец в который раз принялся рассказывать родичам, как его в сорок первом году захватили в плен. Где-то у Финского залива их часть прижали к берегу. С фронта шли немецкие танки, с моря били прямой наводкой корабли, был сущий ад. Кончились снаряды и патроны, и никто не знал, что делать дальше. Шуркиного отца ранило в ногу, его положили в повозку и вместе с другими ранеными куда-то повезли. Дорогой он уснул, а когда проснулся, увидел длинную колонну наших солдат и повозок, а по бокам колонны уже шли немцы....
— Что тут делать? Не кидаться же с голыми руками на автоматы? — обведя взглядом родичей, вздохнул Шуркин отец. — Так и попал, три с половиной года... — И уже по привычке, задрав рубаху, хотел показать всем спину, и за столом (тоже по привычке) сразу завздыхали, женщины шумно засморкались в платочки, а кто-то из мужчин, подняв руку, собрался рассказать и свой случай.
Но тут лейтенант, который спал и вроде ничего не слышал, вдруг медленно поднял голову. Он долго смотрел прищуренными, цепкими глазами на Шуркиного сразу оробевшего отца, приходившегося ему зятем, рывком откинул волосы назад и, приглашая в свидетели собравшихся, сказал:
— Бедный... Значит, не знал, что делать, говоришь?
Гости притихли. Шуркин отец перестал заворачивать рубаху на спине и медленно сел.
Лейтенант достал из галифе коробку «Казбека», поискал глазами спички и спросил:
— А почему же ты не застрелился?
Шуркина мать, бабка, родные и двоюродные сестры лейтенанта охнули, зажали ладонями рты, запричитали.
— Толя! Толя! Бог с тобой! Как можно говорить такое? Иван — муж твоей сестры, зять твой, не чужие же, господи! Да как же язык повернулся — застрелиться! А дети малые, а мать-старуха? Что ты говоришь! Сколько народу в плену было. Побойся бога, Толя, мало у нас сирот? Да и как же он застрелиться мог, говорил же — патроны кончились?
И тогда жена капитана сказала:
— Брось, Толя, куражиться, надоело... Ты ведь за всю войну пороха ни разу не понюхал, все войну продрожал, как бы на фронт не послали. Глаза бы мои тебя не видели...
Смущенные гости стали потихоньку расходиться. Затихшего наконец лейтенанта, опять уснувшего за столом, раздели до трусов, отнесли в постель, укрыли одеялом. Он, неожиданно для его утлой комплекции, мощно, захрапел. А Шурка, понимая, что он окончательно погиб в наших глазах и желая хоть как-то оправдаться, пока возились с лейтенантом и убирали битую посуду со стола, юркнув в спальню, достал из-под матраца завернутый в дамскую шелковую комбинацию пистолет «ТТ», вынес его во двор и давал по очереди подержать всем ребятам. Это его отчасти и спасло. Мы понимали, на какой отчаянный шаг пошел ради нас товарищ, — пистолет был заряжен и не дай бог узнал бы про это нервный Шуркин отец, который и без того частенько драл Шурку. И все-таки ему от нас здорово досталось.
— Так значит, десяток ножичков привез дядя из Германии? — по-свойски подмигнув Козлову, ехидно спрашивал кто-нибудь из нас у Шурки.
— Ага, с ложечкой, с вилкой, с шильцем! — в тон ему отвечал другой.
— А орденов у дядьки, мать честная! На груди не умещаются!
— Берлин брал! Горел в танке! Гитлера ловил!
— Кровь мешками проливал!
— А как его жинка — по морде, по морде!
