Иван Виноградов - Плотина
— Как он справляется? — спросил Николай Васильевич.
— Старается… Я ему сказал, что только временно назначаю, до твоего прихода.
— А на доске его фамилия написана капитально.
— Так надо же как-то звено обозначить.
— Ну ладно, — не стал противиться Николай Васильевич. — Я вижу, что мог бы еще три недели дома сидеть, — не то в похвалу Юре, не то с другой какой мыслью проговорил он. — Все у тебя тут в ажуре.
— Это не моя вина, шеф, — поспешил Юра «оправдаться». — Просто все везде здорово налаживается: бетон вымаливать не надо, арматуру дают вовремя, краны работают, а людям ведь только одно и надо — чтобы дело шло без задержек.
— И оно, что же, вот так все идет и идет, без сучка без задоринки, весь божий день?
— Работа есть работа, шеф… Но в этом соревновании-содружестве что-то есть!
— Не дураки придумали.
— И еще новость: Острогорцев повел бешеную борьбу со всякими зловредными мелочами.
— Значит, все-таки засело это у него в голове, — удовлетворенно заметил Николай Васильевич.
— Твоя идея? — догадался Юра.
— Он и сам толковый мужик…
Теперь Николай Васильевич уже сверху, с плотины, посмотрел в нижний котлован, на штабную горку и дальше, вниз по Реке, где в зелени берез и сосен блаженствовали пятиэтажные дома поселка, светлея отделкой из мраморной крошки. Наверное, не в первый раз смотрел он отсюда и вверх и вниз по течению Реки, слушая бурливые речи ее, но сегодня все ему вдруг показалось несколько новым и словно бы уменьшенным. Все словно бы отодвинулось, затуманилось или сгладилось. Даже строительного мусора и Грязи стало в котловане как будто меньше. И чище, оранжевей стали «белазы», бежавшие от бетонного завода к плотине, я веселее катилась голубеющая от неба вода, и оживленнее было в нижнем котловане, под станционной плотиной, где намечались первые штрихи будущего здания ГЭС. Обновили потрепанный взрывами флаг над штабом, и новизной блестели недавно вставленные там стекла.
Загляделся, задумался Николай Васильевич, и какие-то новые мысли или ощущения приподняли его еще выше, куда-то к тому уровню, на котором протянется от берега к берегу (и в дальние завтрашние времена!), выгнется гордой красивой дугой поперек Реки могучая плотина, очищенная от всего лишнего, прекрасная в своей завершенности. Она не только будет работать, накапливая воду для турбин, она украсит этот уголок земли человеческим творением. Пусть говорят что угодно, пусть и сам я понимаю, что мы пока что портим плотинами реки, но всякий раз, когда ты ее закончишь, это действительно поднимает тебя. Посредством таких творений человек прикасается к вечному и к вечности.
Не оттого ли все сегодняшнее, все здешнее показалось вдруг Николаю Васильевичу отдаленным и вроде бы уменьшенным? Не оттого ли, что он посмотрел на все с завтрашней высоты?..
Когда вернулись в прорабскую, Юра сказал:
— Давай, шеф, я доложу тебе о готовых блоках.
Николай Васильевич медленно уселся за свой стол, широко возложил на него руки, будто обнимая или заново примеряясь к нему, затем столь же неторопливо достал из пиджака свою заветную книжицу. Во время болезни он заметил, что обтерлась у нее обложечка, и как мог подремонтировал, подклеил. Хотел еще и в целлофан упрятать обложку, но что-то тогда помешало, а потом забыл. Зато в том месте, где кончались предшествующие записи, оставил закладочку и теперь сразу открыл книжку на нужной странице. Посмотрел на аккуратные колонки цифр. Перевернул несколько листов назад, в прошлые годы. И протянул книжку Юре.
— Держи!
— Не понял, — чуть растерянно проговорил Юра, не решаясь принимать этот неожиданный дар.
— Держи, держи! — повторил Николай Васильевич. — Запиши новые блоки и оставь ее у себя.
— Да я не умею так красиво писать цифры, — все еще сопротивлялся, словно бы опасаясь чего-то, Юра.
— Захочешь, чтобы было не хуже, и научишься.
— Но ты же сам любишь.
— А теперь ты привыкай. Очень скоро поймешь, что это не просто учет.
— Ты что-то задумал?
— Ничего нового, Юра. Просто хочу, чтобы ты получал иногда удовольствие.
— Только чтоб без всякого подтекста, шеф!
— Я и не знаю, что такое подтекст.
— Я тоже, — засмеялся Юра и взял книжку, поскольку уже невозможно было смотреть, как отец безответно держит ее на весу. У него даже рука стала вздрагивать. Надо было выручать старика.
А вот сказать что-нибудь еще Юра уже не смог, не нашелся и потому сел тут же к соседнему, своему столику и начал по памяти вписывать в книжку традиционный ряд цифр: номер блока, его отметка, объем в кубах, марка бетона… Он приступил к делу со всем старанием, но его цифры все равно не получались такими же красивыми, как у отца, и в книжке сразу наметилась смена стилей. В следующем ряду Юра начал выводить каждую цифру отдельно, подлаживаясь под отцовский «чертежный» шрифт. После нескольких цифр откинулся, чтобы посмотреть чуть издали. Остался доволен. И почувствовал вдруг, что это действительно приятная, черт возьми, процедура. Особенно когда добавляешь к прежнему итогу новый, нарастающий. Не зря отцу нравится это…
Николай Васильевич смотрел в это время в окошко. Здесь, на новом месте, его окно выходило на Реку, чуть ниже водобойного колодца, где вода постоянно бурлит и пенится, сердится и шумит. Редко когда удается понять человеку ее говор, но при сегодняшней свежести восприятия, во все вглядываясь и вслушиваясь как бы заново, Николай Васильевич услышал и то, о чем говорила здесь Река. «Прорвемся… Прорвемся… Прорвемся…» — твердила она, как солдат, оказавшийся в окружении. Она действительно была прижата к одному берегу, и ей действительно приходилось прорываться, пробиваться, проталкиваться сквозь оставленные для нее в плотине донные отверстия, которые живую массу ее разрезали на несколько взбитых горных потоков. Затем она воссоединялась и перемешивалась в огромном корыте водобойного колодца, опять же стесненная бетоном… Так человек приучает ее ходить по струнке, бежать по оставленным и проложенным путям — приучает и приручает, чтобы она потом покорно и мощно работала на него. А Река… «Я — живая… живая… живая…» — журчат ее слившиеся и снова привольно разлившиеся в берегах воды. Журчат и празднуют избавление от человеческого насилия.
Когда-то она журчит, а когда-то и рычит.
Приходилось Николаю Васильевичу слышать и рычащие голоса рек — то ли в дни весенних паводков, то ли в часы перекрытий.
Много чего приходилось ему слышать и видеть на реках. Мало чего нового открывала ему теперь жизнь. Но он все не мог наглядеться на нее, не мог наслушаться, он все еще продолжал ждать чего-то.
Мимо окошка споро прошагала своими длинными ногами Женя Лукова, и Николай Васильевич понял, что идет она к ним, в прорабскую. Слегка подтянулся, перевел взгляд на открытую дверь.
Женя вошла и заулыбалась:
— С выздоровлением вас, Николай Васильевич! Я и не знала…
— Спасибо, спасибо, Женя.
— А теперь — неприятность, — не стала Женя тянуть резину. — Скис мой манипулятор, и я ничего не могу.
На нее смотрели теперь оба Густова — и старший, и младший. Потом Юра перевел вопрошающий взгляд на отца: кто будет распоряжаться?
— Я думаю, поможем твоему горю, — проговорил Николай Васильевич и снял телефонную трубку, набрал номер. — Мастерские? А где же там Петр Федорович? Дайте его…
Он стал объяснять, что срочно нужно прислать мастера на плотину, — может, он сумеет наладить манипулятор на месте. А то дело застопорилось, а бетон идет безостановочно. Ручными вибраторами много не наработаешь… Отвечая на какие-то возражения начальника мастерских, Николай Васильевич напомнил требование Острогорцева: «Все службы поставить на службу бетону!»
Он говорил о серьезных делах, а глаза его, помолодевшие и не очень серьезные, смотрели в это время на Женю. Этот взгляд можно было понять так: «Не бойся, договоримся!» Но было в нем и еще что-то невысказанное, но об этом оставалось лишь только гадать. Он и сам не мог бы сказать, что там сейчас творится в его глазах.
Между тем Женя и Юра затеяли под сурдинку свой, дурашливый полуразговор-полутреп: «Ну дак как?» — «Ну дак вот». — «Ну и что дальше?» — «Дак увидим». — «А она?» — «Кто она?» — «Эта самая…» Можно бы продолжать это до бесконечности, но им самим стало смешно от произносимой бессмыслицы, и они действительно рассмеялись — тоже негромко, чтобы не мешать Николаю Васильевичу.
А он уже закончил переговоры, положил трубку и, подперев голову сложенными руками, смотрел на молодых. Выражение лица его было странным, как будто он увидел вдруг нечто неожиданное. Ничего такого, чего не бывало здесь прежде, он увидеть, казалось бы, не мог, но вот все же увидел и поразился. Похоже, что жизнь, которую он знал давно и достаточно хорошо, преподнесла ему какое-то серьезное открытие.
