Борис Пармузин - До особого распоряжения
- Вы отказываетесь подчиниться? - глухо спросил Усманходжа.
Сейчас он попытается натравить их всех друг на друга.
- Я подчиняюсь воле Туркестанского комитета. Подождем решения из Берлина. Считаю своим долгом
предупредить вас, господа, долго не задерживайтесь. Мы в чужой стране. Время очень тревожное. Вы
знаете, что за этот дом я несу ответственность.
«Господам» его ответ явно не понравился. Они будут еще сидеть и тщательно перемывать косточки
Махмуд-беку.
Тем лучше. Точнее - тем хуже для них.
Если кто и вздумал бы следить за Махмуд-беком, то в его жизни не нашел бы ничего подозрительного.
Спокойно живет этот господин. Он связан с деловыми, почетными людьми. Известна его дружба с
турецким консулом Эсандолом, с купцом Аскарали. Изредка бывает и на дипломатических приемах.
Махмуд-бек в последнее время очень изменился. Даже со своими земляками не видится. А
туркестанские эмигранты слишком часто стали встречаться.
Тесен город. Слишком тесен. Все обо всем знают.
Махмуд-бек на базаре поглаживал шероховатые красочные ковры. Торговец знал, что это - не
покупатель. Но знал и другое - друг купца Аскарали. Шел долгий, тягучий разговор о достоинствах
местных ковров.
- Ваш друг - богатый купец, посланный всевышним на благо и радость хорошим людям. Человек,
блистающий умом, как солнце мая, он мог бы осветить и обогреть наши темные жилища.
С образованным чужеземцем торговец говорил на языке старых поэтов.
Махмуд-бек внимательно слушал торговца, поглаживал ковер и наблюдал, как из соседней лавчонки,
расположенной метрах в пяти - десяти, выныривают раскрасневшиеся от горячих речей его земляки.
Прогорит хозяин лавчонки - бывший кокандский купец! Его дело - торговать. А он дает возможность
собираться у себя в доме проходимцам и бандитам. Советник Кимура сверкает улыбкой. Он в темном
костюме: быстро выходит из узбекской лавки, замыкая разношерстное шествие, и скрывается в толпе. В
соседнем переулке его ожидает машина.
Многие считают, что на базаре легче затеряться. Чепуха!
Торговец, занятый разговором, на секунду затихает и неодобрительно косится в сторону чужих людей
с осторожной, крадущейся походкой. Ему этого не нужно и не хочется замечать. Но тем, кому нужно...
Тесен город. Слишком тесен.
Взбешенный дипломат - явление редкое. Даже когда солдаты, окопавшись, надвинув каски, щелкают
затворами, представители враждебных держав обмениваются вежливыми поклонами. Вежливость
сохраняется и при взрыве первого снаряда. Грохот, а тем более осколки не долетают до удобных
кабинетов, где разговаривают, не повышая голоса.
Эсандол стучал кулаками по столу. На лице выступили розовые пятна.
- Отребье! Несчастные тупицы! Нужно было колотить по их дурацким бараньим лбам!
Он, впрочем, понимал, что Махмуд-бек не мог драться с оравой одержимых, с фанатиками. Махмуд-
бек, кажется, сделал все, чтобы предотвратить беду, нависшую над туркестанскими эмигрантами. Беда
пришла вместе с Усманходжой Пулатходжаевым и советником японского посольства. Волею случая или
дьявола эти потерявшие осторожность и разум люди появились в городе почти одновременно.
- Они не воспринимали никаких указаний, - напомнил Махмуд-бек.
- Указания! - вскричал Эсандол. - Военные власти великой страны доверились дураку.
Что теперь стесняться в выражениях?
Нет больше советника посольства Японии Кимуры. Его отзывают в Токио. Он сблизился с
эмигрантами, которые себя скомпрометировали, и правительство вынуждено было предложить им
покинуть пределы страны.
История с Усманходжой кончиться иначе не могла. Мустафа Чокаев из Берлина посылал тревожные
письма, словно чувствовал беду. Махмуд-бек при каждом удобном случае докладывал Эсандолу о
приближающейся катастрофе. В курсе всех дел находился и японский консул Ито. Разумеется, консул
ставил в известность Токио. Но там получали оптимистические шифровки о развернувшейся подготовке
диверсионных групп из числа туркестанских эмигрантов. Все выглядело так, будто со временем будет
создана солидная армия, которая по первому сигналу рванется в бой.
85
Усманходжа морочил голову советнику Кимуре мнимыми авторитетами. Наслушавшись рассказов о
былой лихости этих бандитов, о том, как они врывались в кишлаки, резали, вешали, жгли, советник
Кимура представлял Токио предполагаемых начальников.
- А на деле что получается? - продолжал Эсандол. - Курширмат стар. Почти шестьдесят лет. А чего
стоят все эти дутые генералы в рваных халатах?! - Эсандол говорил с нескрываемым презрением. Он
знал о всех незатейливых спектаклях, которые разыгрывал Усманходжа перед японским советником.
Издалека видел Кимура туркменское кочевье. Юрты с нахлобученными шапками овальных крыш. У
юрт дымились очаги. Недалеко от кочевья паслись кони, настороженно поворачивая гордые головы.
Советник Кимура, как потом рассказывал Шамсутдин, очень интересовался настроением молодежи.
Усманходжа говорил ярко, захлебываясь от удовольствия, что крепкие джигиты не уступят отцам. Ну, а
что вытворяли те на родной земле, об этом японец слышал. Вырезать звезды на груди! Выжигать! О...
Это даже Кимуре еще не удавалось.
Эсандол перебирал в памяти людей, с которыми встречался Кимура, называл места встреч и, как ни
странно, начал остывать.
- Это замечали, к сожалению, не только эмигранты. Об этом знали местные власти, знали в советском
и английском посольствах.
В течение нескольких месяцев Махмуд-бек умело дразнил ошалевшую стаю: то благословлял ее
замыслы, то вставал поперек пути, разжигая ненависть, в первую очередь к себе. Наконец своим
безрассудством она привлекла к себе всеобщее внимание. Поведением эмигрантских главарей стали
возмущаться и купцы, и государственные деятели.
- Эта страна - сосед Советов. Не забывайте, что Советы одними из первых признали ее
независимость. В дипломатических кругах столицы давно осуждали действия японского советника, и все
мы, почти все, предполагали, чем это кончится.
- Кстати, Усманходжа выдворен не один.
- Да... И Султан-бек - тоже, - вспомнил консул.
- Этот с большим скандалом.
- А что?
Оказывается, Эсандол знал еще не все.
- Бывший военный министр Синьцзяна принялся за старое. Уличили на месте...
Опять грохнули кулаки по столу.
- Отребье! Жалкий проходимец. И он еще призывал народ на святую войну. О всемилостивый аллах,
какой позор на наши головы, какой стыд!
Зашевелились в караван-сараях. Поползли старцы к мечети. Вслед за отцами и родственниками
зашагали молодые. Новость взбудоражила эмигрантов. Не все ясно представляли, кто этот самый -
Гитлер, что из себя представляет Германия. Но слабая держава не решится напасть на Советы.
Слухи обрастали подробностями. Самыми невероятными. Говорили, что Мустафа Чокаев уже
покидает Берлин. Одни горячились, брызгали слюной, размахивали руками; другие молились и
подсчитывали дни, оставшиеся до падения Советов.
Курширмат каждое утро посылал слугу к советскому посольству: узнать, не спущен ли красный флаг.
Слуга бежал, задыхаясь, с удивлением рассматривал флаг. Возвращаться не спешил, оттягивал время.
Не очень-то приятно с утра портить настроение своему господину.
Курширмат лихорадочно прикидывал количество воинов, которые смогут собраться по первому зову.
Он обманывал себя большими цифрами. Сам вначале верил в них, потом начинал злиться.
Обнищавший ферганский купец многозначительно спросил:
- Может, переехать? - и назвал населенный пункт.
Махмуд-бек не понял, в чем дело.
- На пятьсот километров ближе к границе, - наконец объяснил купец.
Они уже не могли усидеть вдалеке от границы!
К Аскарали заходили, оправдываясь, что всего лишь на минуту: давно не видели, беспокоятся о
здоровье. Радовались Махмуд-беку, покачивали головой: и вы здесь, как хорошо. Возможно, на этот раз
они не лицемерили. Теперь Махмуд-бек пригодится! Он дружит с Чокаевым, а тот - с самим Гитлером.
Муллам, купцам и бандитам очень нравился Гитлер.
- Он приедет к нам? - мигая слезящимися глазами, спрашивал наманганский купец. Тоненький свист
