Виталий Закруткин - Сотворение мира
Он говорил медленно, тщательно подбирая испанские слова, смотрел, не мигая, в глаза суровому Себастьяну, и, видимо, его самообладание произвело впечатление на всех.
— Хорошо, — сказал Себастьян. — Оружие можете не сдавать. Вы оба ранены, и справиться с вами не составляет никакого труда. А теперь, раз уж вы так хотите, давайте отойдем к тем соснам и поговорим.
Сотни три внимательных глаз следили за ними, когда они шли по засыпанной снегом поляне и остановились у темневших неподалеку от костров сосен…
Не называя имен Тодора Цолова и Вальтера Хольтцендорфа, Бармин с Максимом рассказали Себастьяну о том, как они вопреки своим первоначальным стремлениям оказались в войсках Франко, какие задания Цолова выполняли и почему не удался их последний переход через линию фронта, о чем они очень сожалеют, так как в Мадриде их ждет советский полковник Ермаков.
Себастьян внимательно слушал двух русских, не проронив ни слова. Потом подумал, почесал небритый подбородок.
— Я проверю все, что вы сообщили, — сказал он. — Однако вы потеряли много крови и до Мадрида не доберетесь. Сегодня же туда пойдет Мануэль. Вы подробно расскажете ему, что нужно передать советскому полковнику, а сами пока останетесь здесь.
— Наша цель — уехать в Советский Союз, — угрюмо сказал Бармин. — Только для этого мы выполнили все, что нам было приказано, и нам обещали возвращение на Родину.
— Мы решим этот вопрос по возвращении Мануэля, — жестко сказал Себастьян.
Четверо суток пролежали Максим с Барминым в партизанском лагере. Зимние дни и ночи казались им бесконечными. Один из священников обработал их раны спиртом, наложил повязки с какой-то приготовленной из горных трав мазью. Женщины приносили им вареное мясо, поили козьим молоком и подогретым на костре вином. Но у Максима все время держалась высокая температура, он часами молчал и лишь изредка спрашивал у лежавшего рядом Бармина:
— Как ты думаешь, Петя, скоро вернется Мануэль?
Мануэль вернулся из Мадрида на шестые сутки, но его приход не принес двум русским облегчения. Он сказал, что советский полковник Ермаков неделю назад был убит наповал при отражении очередной атаки франкистов и что ему, Мануэлю, ни с кем не удалось поговорить.
Себастьян долго думал, что ему делать с обессилевшими русскими, совещался с товарищами, наконец решился и зашел в расселину скалы, где лежали на ворохе сосновых веток укрытые одеялами Бармин и Максим. Он присел рядом с ними, потягивая прокуренную трубку.
— Вот что, сеньоры, — помолчав, сказал Себастьян. — Дела наши из рук вон плохи. Видно по всему, что республике приходит конец. Мы надолго останемся здесь, в горах, потому что возврата в свои деревни нам нет. А вы решайте сами. Или оставайтесь с отрядом, или мои парни доставят вас в Барселону, откуда на днях уйдет последний советский пароход. Он увезет испанских детей и раненых республиканских солдат. Знакомый вам боец Алонсо Карнеро тоже будет отправлен с этим пароходом. — Он зажег погасшую трубку, раскурил ее и сказал: — Вы вправе поступить, как хотите, но, скажу по правде, здесь вам будет нелегко. Испанского языка вы почти не знаете, ранение у вас серьезное, так что смотрите сами.
— Я поеду в Советский Союз, — сказал Максим. — Девятнадцать лет я ждал этого дня… У меня там дочь… Единственная..
— Я тоже поеду, — твердо сказал Бармин.
Последние дни пребывания в лагере стали для них сплошной пыткой Максим совсем лишился сна. Мысли о предстоящей встрече с Таей одолевали его. Он пытался представить ее взрослой. Из письма Таи он знал, что она вышла замуж, но Тая почему-то не прислала ему своей фотографии, и Максим растерянно думал о том, что вот он впервые за всю свою путаную, горестную жизнь увидит дочь и она покажется ему незнакомым, чужим человеком.
Еще больше был подавлен и взволнован Бармин. Он грустно говорил старшему своему другу:
— Тебе легче, Максим Мартынович. Ты ничего не теряешь. А у меня во Франции остаются мать, родная сестра. И никто не знает, доведется ли мне когда-нибудь увидеться с ними…
Но как бы ни думали Максим с Барминым о своих близких — один о предстоящей встрече с дочерью, другой о долгой разлуке с матерью и сестрой, — их больше всего тревожило то, что их ждет там, в далекой России.
Мучительным был для них путь из упрятанного в горах партизанского лагеря в Барселону. Сопровождаемые вооруженными партизанами, трое раненых — Максим, Петр Бармин и Алонсо Карнеро — ехали верхом на мулах. На кривых, каменистых тропах мулы спотыкались, падали на колени, причиняя раненым невыносимую боль.
При спуске с гор, там, где пролегали проезжие дороги, маленькому отряду партизан все чаще стали попадаться толпы беженцев. Среди них были мужчины, женщины, дети. Встречались и небольшие группы раненых солдат. Люди ехали на автомобилях, на велосипедах, на повозках, шли пешком, и весь этот людской поток, обтекая город, двигался к востоку, к французской границе…
Вечером молчаливый пожилой капитан советского парохода «Сергей Киров» принял на борт последних пассажиров, среди которых были Максим Селищев, Петр Бармин и Алонсо Карнеро. Стоя на палубе, мужественный, веселый, никогда не унывающий Алонсо плакал, как ребенок.
— Свободе Испании конец, — сквозь слезы сказал он, — и одному только богу известно, когда мне придется увидеть свою землю…
Погасив все огни, «Сергей Киров» вышел в открытое море. Среди сотен незнакомых людей, тесно прижавшись друг к другу, на палубе стояли испанец и двое русских, чьи жизни отныне были связаны одной судьбой, и никто из них не знал, что их ждет впереди.
Вскоре после Нового года Андрей Ставров получил полное тревоги письмо из Огнищанки:
«В это утро отец принимал в амбулатории двух женщин, осмотрел их, пошел к шкафчику, чтобы взять лекарства, и вдруг зашатался и стал падать. Женщины кинулись к нему, поддержали под руки. Он хотел объяснить им, что с ним случилось, но язык его не слушался… Женщины перепугались, познали меня. Мы уложили его в постель, он все время молчал и смотрел на нас. Вчера приезжал из Пустополья доктор, осмотрел его, но ничего хорошего не сказал. Так что, дорогой сынок, приезжай без задержки. Каля уже приехала, а Федю, видно, не отпустят…»
Прочитав письмо матери, Андрей долго сидел молча. Несмотря на то что в детстве ему не раз попадало от строгого, вспыльчивого Дмитрия Даниловича, он любил отца, с годами все больше понимал, как тому было трудно прокормить и вывести в люди большую семью. Вспомнил он, как в голодную зиму 1921 года отец бродил по хуторам, менял на жалкие крохи зерна последнюю обувь и старые материнские платья, как он, не щадя себя, лечил тифозных и был счастлив, если ему удавалось принести домой кружку кукурузной муки или полведерка кислой капусты. Горячий, непоседливый Дмитрий Данилович не терпел неправды, нерадивости, лени, мог с утра до ночи носиться по Огнищанке как угорелый, покрикивая на всех, кто попадался ему под руку, стыдил и ругал соседей за то, что они плохо смотрели за своими полями, за то, что у них были грязные дворы или не чищены лошади и коровы. И вот теперь этот полный кипучей энергии человек, если верить письму любящей все преувеличивать матери, лежал пластом, прикованный к постели.
На следующий день, рано утром, совхозный кучер ждал Андрея у калитки. Андрей надел короткую, подбитую мехом куртку, взял шапку.
— Спасибо вам, Федосья Филипповна, за все, — сказал хозяйке. — Я вернусь через две недели.
В комнату вбежала Наташа с брезентовым плащом в руках.
— Возьмите дождевик, Андрей Дмитриевич, — тихо сказала она, потупившись, — снег тает, а с крыш вода течет…
Сытые кони с места рванули рысью. Через несколько минут станица Дятловская скрылась за лесом левобережья… После двух с лишним суток мучительной езды на лошадях, попутных грузовиках, в битком набитом вагоне медлительного поезда Андрей под конец сумеречного дня пешком пришел из Пустополья в Огнищанку. Наспех обнявшись с матерью и сестрой, он слегка обогрелся у горящей печи и пошел в комнатушку, где лежал отец. Сердце Андрея сжалось от боли и жалости. Похудевший, небритый, с темным лицом, Дмитрий Данилович полусидел, откинувшись на высоко взбитые подушки. Увидев сына, он хотел улыбнуться, но вместо улыбки странно скривил рот.
Андрей встал на колени, положил голову на грудь отца.
— Н-ну, как у т-тебя дела? — с трудом проговорил Дмитрий Данилович. — Н-не обижают казаки?
Совсем близко впервые увидел Андрей, как много белых нитей седины в темных, почти черных волосах отца, какие глубокие морщины исполосовали его лицо, как скорбно сжаты его обычно такие крепкие губы.
— Что ты! — волнуясь, сказал Андрей. — Никто меня не обижает. Осенью мы большой сад посадили… хороший сад… Вот пройдут холода, приедешь посмотришь. Тебе понравится. Может, и насовсем останетесь с матерью у меня.
