Сергей Снегов - Язык, который ненавидит
Голландцы (обратно зашуровались) и вусмерть покатились, когда дотыркали про Армаду. Испанцы лепили от фонаря про победу, но им не посветило Ссученных становилось меньше, чесноки шерудили рогами. Голландцы восстали по новой, а МАргарита Пармская и Александр Фарнезе смылись во Фландрию, где народ клал на Лютера.
Так владычество испанцев в голландии накрылось мокрой…
Приложение второе
О «тонком строении» обыденного языка
В химических науках есть термин «тонкое строение». Когда-то господствовала теория, что каждое вещество состоит из одинаковых молекул, как здание из равноценных кирпичей. Например, вода — конгломерат двух атомов водорода и одного атома кислорода — H2O — и этим все сказано о ней, ибо все молекулы между собой равны. Потом химики установили, что некоторые молекулы несут электрические заряды, что вокруг этих молекул, ионов, сгущается много других. Прежнее представление о веществе, состоящем из множества одинаковых молекул, равномерно натыканных в пространстве, отвергнуто. Вещество образовано облаками молекул и пустотами между ними. Такое строение названо тонким, хотя верней его назвать строением сложным. Простое вещество — вода, оказалось, имеет очень тонкую, то есть очень сложную структуру. В ней трехатомные молекулы слипаются в кучки молекул, в ней — обыкновенной воде имеются такие сочетания, что больше характерны для льда, а не для жидкости, — молекулярные разновидности льда содержатся даже в паре. Таким представляется ныне сложнейшее строение воды.
Человеческий язык относится к структурам, имеющим гораздо более «тонкое» строение, чем материальные вещества. Он не только состоит из неоднородных словесных образований, но и демонстрирует определенное иерархическое строение. В нем отчетливы слова главные и второстепенные, слова командующие и подчиненные, слова определяющие и дополняющие, слова сильные и слова слабые, слова абсолютно необходимые и необязательные, слова второ- и третьестепенные, привешиваемые к основным, как мелкие украшения и детали. В языке слова сгущаются вокруг основных, вершинных, определяющих своей первенствующей выразительностью свое окружение — слова, примыкающие к ним, составляющие как бы свиту. Когда тридцать с лишком лет назад в «Новом мире» печаталась моя повесть «Взрыв», Александр Трифонович Твардовский говорил мне, что как имени Господа нельзя произносить всуе, так нельзя частить и словами сильными, они должны произноситься редко, ибо впечатление от каждого из них много больше, чем от десятка обычных, менее выразительных слов. «Мне как-то Фадеев сказал, — говорил Твардовский, указывая, что я напрасно дважды повторил очень сильное слово, — что если ты, Саша, в первой главе трехтомного романа напишешь, что кто-то перднул, то снова этого слова повторять нельзя, ибо и без него вонь пойдет по всем трем томам.»
Неравноценность слов, их иерархическая взаимоподчиненность является не только анатомической картиной современного языка, но отражает его историческое движение: все зарождение и развитие речи выражено в нынешнем взаимодействии отдельных слов и разделов речи. Уверен, что язык возник как указания на вещи, как обозначение вещей. Не столько крик и междометие импульсивные выражения эмоций — являются началом языка, как именно потребность в различении окружающих объектов. Речь возникла как фиксация многообразия внешнего мира, как выражение его материальной вещности. Все древние слова и словосочетания выражают эту вещную природу языка, составляющую его изначальную сущность и естественное назначение. Слово «речь» в русском языке означает разговор, взаимный обмен словами, а в украинском, сохранившем более древностей, рич — просто предмет, вещь. И в русском раньше для обозначения торжественной речи, что-то показывающей, в чем-то убеждающей, применялось слово «вещать», то есть демонстрировать вещи, изначально лежащие в сути слова. Мы и сейчас говорим об ораторе — он держит речь — и это напоминает об исконном манипулировании вещами. А вождь племени или шаман выходил к народу увешанный разными предметами — и тем самым держал перед народом очень содержательную речь, хотя не произносил ни звука. Сановник, увешанный лентами или орденами, или современный генерал, забронированный наградными колодками, тоже молча держит перед зрителями речи в их первоначальном смысле. Слово — обозначение вещи, таково его изначальное историческое значение.
Слово существительное в силу этого является не только формально первой частью в современной структуре языка, но и генетически первой. Именно со слова существительного исторически начинался сам язык. И второй стадией в развитии языка, столь же очевидно, должен был стать глагол, то есть обозначение действия, которое можно совершить с предметом либо которое само совершается в предметном мире. Современному человеку обсервирование окружения куда свойственней, чем активное барахтанье среди предметов. Мы в нашей интеллектуальной взрослости не столько деятели мира, как созерцатели его. Созерцание природы и людей — важнейшая особенность мышления, оно не так толкается о вещи, как пристально вглядывается в них, наблюдает их, отыскивает порядок в их хаотическом мельтешении. Но первобытное мышление, творившее язык, не углублялось во второстепенности, а ухватывалось за самое яркое, самое выразительное, самое важное для понимания мира и искусства обращения с ним. Так совершенствуется язык: фиксация окружающего превращается в речь об окружающем — со словом существительным сращивается глагол.
Интересно, что когда евангелист, философствуя, довольно туманно определил создание мира — «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», — то Фауст у Гете очень тонко подметил слабость такого словосочетания. Слово «было» явно указывает на присутствие какого-то объекта, и этот объект Слово имелся у такого же наличного объекта Бога, а при дальнейшем рассмотрении эти два объекта оказывались одним нерасчлененным, лишь бытийно существующим и по одному этому непонятным единством. И Фауст смело — в точном соответствии с наставлениями своего духовного отца Иоганна Фихте — приписывает лишь статично существующему Единству действенность, оглаголивает его: «И вижу я деяние вначале бытия». Философский огромный шаг вперед Фауста был, в сущности, упрощенным повторением реального шага, которое совершало историческое развитие любого человеческого языка.
Дальнейшее совершенствование языка характеризуется появлением новых частей речи — прилагательных, наречий и пр. — дополнительно, с разных сторон рисующих то основное, что дано существительными и глаголами. И чем язык многозначней и богаче оттенками, тем многочисленней в нем черты обсерватизма, наблюдения за миром, а не активного действия в мире. Язык перегружается прилагательными, числительными, наречиями, зоркость наблюдения в нем преодолевает энергию действия. Сколько помню, Паустовский заметил, что одно прилагательное к существительному может позволить себе каждый, два допустимы у таланта, а три разрешит себе только гений. У многих, отнюдь не гениев, речь перегружается прилагательными до того, что превращается в нечто тягучее и трудно воспринимаемое. Еще в «Литературных мечтаниях» В. Белинский иронизировал над мастерами необъятных предложений и аршинных периодов.
Вероятно, поэтому в литературе ныне типична тяга к краткой и энергичной речи, то есть оперированию, как в старых формах языка, в основном существительными и глаголами. Еще Пушкин отдавал им предпочтение перед прилагательными, как, например, в стихах:
Пришел и ослабел, и легПод своды шалаша на лыки.И умер бедный раб у ногНепобедимого владыки.
либо:
Была пора. Наш праздник молодойСиял, гремел и розами венчалсяИ с песнями бокалов звон мешался…
Еще ясней у Пастернака:
Во всем мне хочется дойтиДо самой сути.В работе, в поисках пути,В сердечной смуте;До сущности прошедших дней,До их причины,До оснований, до корней,До сердцевины.О, если бы я только могХотя отчасти,Я написал бы восемь строкО свойствах страсти…
Я как-то подсчитывал, что у Пушкина преобладание глаголов над прилагательными росло год от года при совершенствовании его мастерства. А у такого современного мастера речи, как Хэмингуэй, на одно прилагательное — это легко проверить — приходится 10–12 глаголов. Еще меньше прилагательных у нашего Симонова — подобный языковый пуризм у него создает явную сухость речи.
Возвращаясь к блатному жаргону, добавлю, что почти телеграфный по «служебной» сжатости и выпуклости, он структурно имеет истоки в нашем собственном изначально-примитивном языке, старательно выделявшем в речи только предметы и действия с ними. Он в этом отношении просто гиперболизирует энергичный примитивизм древних форм. Интеллектуальная бедность роднит его с давно преодоленными способами речи. И, соответственно, — обилием существительных и глаголов — сближает с наиболее модными примитизированными словарями современных писателей. Разница — в интеллектуальной высоте лишь структурно, а не семантически схожих способов изъяснения фактов и мыслей.
