Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов
— Работаем мы, Павел Вавилыч, по старинке, — говорила она. — Коров в основном держим на подножных кормах, поэтому и надаиваем на фуражную корову всего-навсего тысячу — тысячу пятьсот литров.
— Ты ж две с лишним надаиваешь, — вставил Круглов. — Об тебе и в газете того…
— Нашел чем похвастать: «Две с лишним…» Науку надо в обиход вводить, три будет, четыре и больше. А сейчас судите, Павел Вавилыч, о нашей науке по заведующему. Чем бы ни заболела корова, для него все ящур. Смех и грех! Старый председатель дружок был Коробченкову, вот и заставлял нас ходить под ним.
Семка болтнул ложкой в борще, негодующе передернул бровями:
— Были б тверже, не заставил бы.
— Тверже, тверже! — буркнул Круглов. — У них власть. При Багрякове он клещом держался. Головой стену не прошибешь. Ни в какую не сколупнули бы. И теперь не сколупнем, ежели председатель вдруг упрется. Тверже! Мал еще рассуждать. — Он покосился на жену, после того как проводил в рот ложку борща: — И так жизнь горькая, а она набухала перцу — не продохнешь.
— Петь, а он прав, Сенька-то. Были бы тверже, давно бы слетел Коробченков.
На второе Наталья подала карасей. Они были запечены в тесте, замешанном на яйцах и сметане и протомленном в русской печи. Рыба была духовитая, нежная — таяла во рту. Манаков всегда восхищался этим кушаньем и сейчас не удержался — похвалил его. Наталья застеснялась, полезла в погреб за солеными помидорами. Круглов влил в себя очередной стакан бражки и заговорил. Слова, срываясь с его масляных толстых губ, казалось, тоже становились масляными и толстыми.
— Зря ты, Павел Вавилыч, хвалишь Наталью. Плохо она готовит, ник-куда не годно! Ну, ну! — и облапил Манакова за плечи. — Тоскую я. Не сняли бы меня в третьем годе из заведующих, то бы ферму можно было хоть на сельхозвыставку.
— Петь, Петя, не хвались! — крикнула Наталья из погреба.
Семка посмотрел на отца насмешливым взглядом и в тон ему протянул:
— Точ-чна.
— Вон видишь, сын подтверждает. Он у меня башка, грамотей, а ведь покуда он мелюзга. Пятнадцать годков. Помидоры Наташа достает — он выходил. В колхозе так и зовут их — «Семкины помидоры». Зря меня сняли. Четыре коровы пало, одиннадцать телят, три лошади. Форменное бедствие. Сибирка. А обвинили Круглова. Никто не знает об моих страданиях. Обидели. Опозорили. Надсадили душу. Так надсадили!.. У меня уже грыжа души… Не принял, мол, профилактических мер. Эх, люди!..
Наталья поставила на стол тарелку с помидорами. От них исходил дух смородинового листа. Крупные, увесистые, они были обтянуты алой глянцевой кожицей. Ткни вилкой — свистнет упруго солоновато-сладкий сок.
— Правильно тебя сняли, Петя. Спасибо еще, не судили, — строго сказала Наталья.
— Чего правильного? В Иране вон саранча часто посевы жрет. Скажешь, начальники виноваты? Природа виновата. Посильней природа нас-то, людей. Хозяйка она всего. Хочет — водой зальет, хочет — мор напустит, хочет — солнцем пожгет. Картину я видел. Море, огромные волнищи, а среди них, как мухи, люди на бревнах. Правильная картина: как мухи мы против природы.
— Люди — мухи? Ляпнул! А гидростанции на Волге, на Иртыше? Вода катит, напор в десятки тысяч тонн, а люди плотину ставят. Это еще начало. А придет время, заберет человек власть над солнцем, морями, тучами, ветрами. Не любишь ты, видать, дела человеческого. У тебя обида, напрасная притом. Ты уткнулся в нее и дальше своего носа ничего не хочешь видеть.
— Я согласна с вами, Павел Вавилыч, — промолвила Наталья. Синие глаза ее глядели грустно; должно быть, досадно и больно было за мужа.
— Я тоже согласен, — поддакнул матери Семка.
— Обрадовались! Навалились! Они без тебя, Вавилыч, точат и точат меня, и ты туда же. Посочувствовал бы.
«Чему сочувствовать-то? — чуть было не спросил его Манаков да спохватился: — Чего это меня сегодня заносит, как машину с лысыми колесами?»
Круглов накинул на плечи пиджак, грузно ставя ноги, вышел из дому.
Наталья пригорюнилась. Сразу стали видны нетронутые загаром морщинки, взбегающие на переносицу и расходящиеся от уголков глаз по вискам. Семка прилег на сундук, задумчиво покачивал ногой.
— Веселый был Петя, — проговорила Наталья, — а сняли с заведующих, завял, поглупел, нудный. Мы с Семой и так и эдак с ним. Никакого толку… Бывали бы вы у нас почаще, подействовали бы на Петю. Он уважает вас. А лучше было б, если бы вы совсем в Клюквинку перебрались. — Она вдруг улыбнулась, бойко вскинула голову, как бы отгоняя от себя уныние. — Да что это я раскисла. Вот дуреха! Не хочу. Ни к чему. Спать, что ли, будем? Где вам постелить, Павел Вавилыч, в доме или на сеновале?
— На сеновале.
Наталья принесла на сеновал тулуп, подушку, стеганое одеяло. Манаков присел на крыльцо. Оно было сырым: след вечернего тумана.
В соседнем доме с высокой антенной играл радиоприемник. Звуки скрипок, стремительные, как ласточки, уносились в темноту. Манаков слушал, и ему чудилось, что звучат не струны скрипок, а лучи луны, всплывшей над степью. И еще почему-то мерещилось, что где-то в поле расцвел шиповник, а вокруг него покачиваются ромашки и колокольчики и летают стрекозы, шелестя слюдяными крыльями.
Слушая музыку, Манаков забыл, что находится на кругловском дворе: она как бы растворила его в себе и унесла в синеву, к облакам.
Шаркнула о землю плетеная огородная дверь, закачалась, направляясь к колодцу, широкая фигура Круглова. Секундой позже заскрипела лестница: с сеновала слезала Наталья.
Круглов опустил бадью в колодец. Из чуткой утробы колодца вырвался жестяной гром. Бешено завертелась коловерть, сверкая железной рукояткой. Вскоре бадья плюхнулась в воду. Пролязгала цепь, туго подергалась и застыла.
Круглов поставил бадью на край сруба, долго пил. Наталья погладила мужа по плечу.
— Петь, Петя, хватит надуваться. Простынешь.
Круглов оттолкнул ее локтем.
— Уйди, жажда у меня. Жажда.
— Не сердись, родной, — попробовала приласкаться к нему Наталья, но он упрямо отодвинул ее рукой.
— Понимаешь, жажда?
Затихли шаги Натальи в доме. У соседей выключили радиоприемник.
Манаков забрался на сеновал. В дыру лаза было видно озеро, пересеченное зыбящейся лунной
