Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов

Когда длинная и хлипкая на вид фигура подростка скрылась в прихожей, Круглов отвалился на спинку стула, обмяк.

— Ну и молодежь нынче пошла! Слова не дадут вымолвить.

Круглов замолчал и сидел поникший, угрюмый. И теперь уже не прочность и основательность чувствовалась в его облике, а дряблость, незащищенность. Казалось, что он сидит не на стуле, а на чем-то зыбком, что вот-вот расступится и поглотит его крупное тело.

— Запамятовал я, на чем остановился, — приободрясь, промолвил Круглов. — Да… Приехал предколхоза Багряков. Коробченков, должно быть, заявил ему, что Черных-де стащил двухдюймовую доску и верстак для себя смастерил. Багряков к Черных: «Доски крадешь?» — «Какие доски?» — «А верстак?» — «Так это Коробченков разрешил». А заведующий: «Моего указания не было». — «Как не было?» — «А вот так и не было!» Свидетелей нет. Кому верить? Конечно, поверили Коробченкову: заведующий. Багряков позвал председателя ревизионной комиссии. Втроем подписали акт, включая Коробченкова. Передали в органы. Глядь, и следователь приехал. Фамилия Ахметшин. Совсем еще мальчишка. Лет двадцати двух. В ковбойке, брюки внизу обились. Через плечо в чехольчике фотоаппарат висит. Глазами бестолково зырк-зырк. «Ну, — думаем, — этого Коробченков в два счета обдурит». Пошел Ахметшин по домам. Все интересовался про то, какого характера и поведения Черных. Даже замурзанных Дедюлькиных спрашивал. Черных уже приготовился к отсидке, одежду положил в мешок, еду. Баба плачет. Тут и Ахметшин к нему заявился. Поговорил вежливо, одно и то же с разными подходцами раз по пять выведывал. Наконец сказал: «Все ясно…» — и к заведующему на квартиру подался. Через часик опять к Черных. «Подавайте, — говорит, — на Коробченкова в суд за клевету. Он сознался, что сам присоветовал верстак к сеням приладить». — «Как же вы раскусили его?» — «Деревня помогла, народ. А вы, вижу, не собираетесь в суд подавать. Робеете иль еще что?» — «Подать — дело нехитрое. Жена у него, ребятишки. Вы уж со своей стороны, товарищ следователь, тоже ничего такого не делайте».

Круглов кашлянул в ладонь и заключил:

— Хорошо, что следователь толковый попался, а то бы пришили статью за расхищение колхозной собственности и упекли года на три.

В горнице сумеречно. Оттого чудится, что темные вещи потяжелели, а белые и светлые стали воздушно-легкими. Приемник «Нева», стоявший на комоде, тускло отливал полированным корпусом. Манаков натянул фуражку и со словами: «Подышу свежим воздухом» — пошел наружу.

Он по-прежнему остро переживал столкновение с Дедюлькиными. И еще больше расстроился, когда Круглов рассказывал ему своим пониклым голосом историю с верстаком, и потому, хоть и предполагал, что Круглова покоробит его уход на улицу, покинул дом.

Зябко. Ночью жди холода. За огородами, в буераке, застрял туман, приплывший с озера. Багрянец заката рассосался, осталась лишь темно-красная полоса и теперь мягко оторачивает горизонт. Вкрадчиво потягивает ветер, тихо поворачивает шапку подсолнуха, которая нависла над плетнем. По-прежнему тишина, такая непривычная для слуха горожанина! И когда раздается какой-нибудь звук: свист утиных крыльев в тугой синеве неба, сонное мычание теленка, рокот далекого трактора, — то и это лишь подчеркивает, как покойно и задумчиво все кругом. Но вот зазвенела цепь и заполнил собой тишину свирепый лай Султана.

Манаков вышел за калитку, присел на лавочку возле изгороди палисадника. Вскоре рядом опустился Круглов.

В домике через дорогу, где помещалась молочная, дремотно загудел сепаратор. Голенастый мальчонка гнал хворостиной овцу. Она тревожно кричала. Ее курдюк, лежавший на двухколесной тележке, дрожал, как студень. В сторону загона проскакал на сером коне подпасок. Круглов проворчал:

— Посади юнца на добрую лошадь, живо испортит.

Все Коробченков. Зря ему простил Черных. Детей пожалел.

Тоскующий девичий голос пропел на краю села:

— Ленка Пороховщикова, — сказал Круглов. — Певунья. Славная девка. Замуж бы, да не за кого. Парней раз, два — и обчелся. Да и под стать нет. Ох-хо-хо, — и толкнул Манакова локтем: — Ты вот всегда осуждаешь — ною я. А ты бы влез в мою шкуру, завыл бы по-волчьи. Хлеба на трудодень не шибко пришлось. Борова забью — пшенички подкуплю. Сам бы ел, да не приходится.

Лязгнула щеколда калитки, высунулась стриженая Семкина голова.

— Не прибедняйся, папка. Будешь есть сало. У тебя прошлогоднего хлеба сусек. Нового тонну получил.

Круглов ринулся к калитке, но Семка мигом захлопнул ее и выдернул ремешок щеколды. Круглов в бессильной ярости стукнул кулаками в доски, пригрозил:

— Шкуру спущу, озорник! — а после молчания добавил: — Хлеба, верно, выдали больше супротив тех годов.

Манаков крепился, крепился и начал хохотать. Давно он не смеялся так: до слез, до удушливой боли в груди. Круглов снова сел рядом и вдруг громко загоготал, стараясь обратить слова сына в шутку.

В это время вывернулась из-за палисадника его жена Наталья. На локтевом сгибе подойник. Худощавая, остроносая, в сапогах и ситцевом платье, она напоминала, несмотря на свои тридцать пять лет, миловидную смуглую девушку. Она поздоровалась с Манаковым и уставилась на гогочущего мужа.

— В кои-то лета слышу, как он смеется, — и тронула за плечо: — Петь, Петя, ты чего?

С тайным умыслом Манаков хотел ответить за Круглова и было заикнулся, да куда там. Тот, боясь обнаружить перед Натальей недавнюю ложь, резко перебил его:

— Семка, все Семка. Такую штуку отпорол!.. Любит поддеть за левую ногу. Озорник! Молодец!

— В чем дело-то?

— Так. Ерунда. Давай-ка ужинать. Павел Вавилыч с дороги, проголодался.

Наталья скинула сапоги и, накрывая на стол, скользила легкой походкой из комнаты в комнату. Оттого, что двигалась она стремительно, казалось, будто дом продувает ласковым сквознячком. Манаков глядел на нее и недоумевал, как она, неунывающая, может жить под одной крышей с брюзгливым человеком.

Нарезая каравай широкими ломтями и подавая борщ, Наталья рассказывала, что скоро поедет на сельскохозяйственную выставку почерпнуть ума-разума, что на будущей неделе привезут на ферму первый электродоильный аппарат, что новый председатель собирается сместить Коробченкова. При этом ее