Переполох на загонах - Платон Головач
А теперь запоем «Интернационал».
И слабым хриплым голосом один пропел первые слова гимна. А за ним вздохнули все и дружно подхватили крепкими голосами:
Это есть наш последний
И решительный бой!..
С холма неслись навстречу солнцу слова гимна, стлались над тоскливыми полевыми просторами, призывали. Далеко в поле шел человек. Он услышал песню, остановился, прислушался и через поле, по прошлогодней осенней пахоте, побежал навстречу песне.
Еще никогда, никогда в жизни Панас не знал такой радости. Он не понимал, то ли говорил, то ли думал такое, только казалось, что все вокруг вторит его взбудораженным мыслям.
«Я радуюсь,— говорило все существо Панаса,— что осуществляются мечты самых великих людей земли. Человек в древние века пришел к земле, чтобы кормиться ею. Земля тогда давала человеку самую малость. Человек боролся с природой, боролся за то, чтобы поесть и вырастить детей. В этой борьбе очень часто побеждала человека природа, но упрямый, боясь голодной смерти, человек собирался с силами, и природа покорялась ему. Человек научился брать богатства земли, научился делать машины, овладел морями, реками, воздухом. Да только никак не мог человек сделать такое, чтобы не было на земле между людьми неравенства. Есть люди голодные и сытые, есть такие, что ничего не делают, и такие, которые гибнут в вечном труде из-за куска хлеба.
Поэтому еще задолго до наших дней лучшие из людей начертали на своем знамени одно великое слово. Слово это — коммунизм. И во имя его эти люди пошли бороться против тех, кто, не работая, жил, кто жил результатами труда других. Сотни, тысячи шли за ними, а царь и его слуги именем бога хватали их, заковывали в цепи и бросали за решетки тюрем, ссылали на каторгу в далекие таежные места, вешали, расстреливали, отнимали у этих людей самое дорогое, что было у них, жизнь. Но жизнь их не прекращалась, она пылала все ярче, и на их место пришли миллионы людей, прежде угнетенных, обиженных, и ценою жизни лучших из лучших отвоевали право на строительство коммунизма.
Мы хотим, чтобы на земле была жизнь радостная, светлая, умная. А они и вот этот поп, ведущий за собой толпу несознательных людей, хотят для человека бесконечных страданий.
Мы запахали только одну межу. Но у кого не билось сильнее чем обычно в этот раз сердце? Вековую межу мы запахали, межу, что не давала вам назвать друг дружку братом, что вызывала ссоры и драки и делала нас врагами.
Веками был скован человек цепями неволи. И века межами, как цепями, была скована земля. Человек освободил себя, а теперь рвет цепи на земле, чтоб богаче были ее сокровища, которыми живет человек».
Люди стояли беспокойные, смотрели то в землю, то куда-то в сторону, в поле. Женщины вытирали уголками платков глаза. Ветер разглаживал над людьми флаг.
Молодой парень, шедший с третьей парой за плугом, не двигаясь, долго смотрел на флаг, составлял буквы в слова, мелькающие под ветром и крикнул, подняв вверх руки.
— Да здравствует коммунизм!
Опять пошли цепочкой пары коней. Темно-серая полоса свежей пашни ширилась, занимала все больший и больший простор холма, приближалась туда, где за лугом стоит молодой зеленый ольшаник.
С поля расходились люди и на прощанье говорили друг другу радостные слова. Через поле в деревню возвращалась молчаливая процессия с иконами, предостерегала.
* * *
Когда Клемс, напоив коней, возвращался в хату, на двери сеней заметил приклеенную хлебом бумажку. Он осторожно оторвал ее и принес в хату. На бумажке было написано: «В восемнадцатом году тем, кто взыскивал разверстку, мы в живот сыпали гречку и ячмень, а тебе, если не уберешься немедленно отсюда, насыплем сырой земли».
Панас прочитал написанное, и хоть там не говорилось, к кому обращаются авторы угрозы, он, как и все, бывшие в хате, сразу понял, что речь идет о нем. И сразу испуганная Галина предупредила:
— Не надо тебе никуда вечером ходить, остерегаться надо.
— Осторожнее надо,— добавил Клемс,— кто их тут разберет.
Панас улыбнулся, спрятал бумажку в карман и ответил:
— Хорошо, что предупредили письменно. Буду теперь осторожнее.
Пошли запрягать коней.
А в это время в соседней деревне, в трех километрах от Терешкиного Брода, крестьяне сами созывали собрание. На собрание приглашали только некоторых, заранее намеченных.
Панас и еще два молодых хлопца выехали допахивать кусок ржища. Было еще совсем рано.
Недалеко от места, где начинали пахать, густой молодой ольшаник. Ветви молодой ольхи обсыпаны зелеными почками. Они блестят росою. В каплях росы искрится солнце. Почки под солнцем полнеют, наливаются липким соком. На пашню садятся и ходят важные грачи. Над полем поднимаются и падают на землю, рассыпаясь песнями, жаворонки.
Панас прогнал одну борозду и сбросил пиджак, положил его на пашню. Было душно.
В соседней деревне, в самой первой хате по улице, сошлось тридцать два человека. Тот, кто созывал собрание, вынул осторожно из-за пазухи лист чистой бумаги и положил ее на стол.
— Давайте начинать,— сказал он.
— А кто ж нам напишет? — спросил второй.
— Сами, я думаю, напишем. Что ж тут не написать? Напишем...
В Терешкином Броду но дворам торопливо бегали женщины. Забегая во двор, они стучали в окно соседа, звали хозяйку и шли дальше. Скоро возле церкви собралась толпа женщин. Некоторые из них держали в руках палки, другие пришли с лопатами, третьи так, с пустыми руками.
Явился сторож и открыл дверь церкви. За ним пришел высокий, тощий мужчина в старой черной рясе. Человек этот вошел в церковь, прошел к аналою и там остановился. Сторож принес ему с алтаря икону распятого Христа. В церковь заходили женщины и крестились. Человек в рясе поднял над головой икону, благословил ею женщин и начал говорить. Женщины стояли молча и слушали проповедь незнакомого человека...
Сытые лошади идут быстро, и пашня все ближе и ближе подстилается к ольшанику.
— За час допашем,— говорит Панас.
— Захотим, так и раньше еще,— отвечает второй пахарь.
— Раньше нет, коням отдохнуть надо.
Легкий ветер прилетает с поля, приносит приятную прохладу, и от этого легко идти вдоль загона, подставлять ветру вспотевшее лицо...
— Начинаем писать,— говорит крестьянин,— надо ж управиться к вечеру сходить в Терешкин Брод и условиться.
—
