Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
— Молодцы. Остроумно. Весело. Молодцы!
И вдруг Огнев бросился перед ней на колени:
— Анна Григорьевна! Позвольте нам бригадой на целину!
В ту же минуту Лилька, сияющая, как ребенок, протянула к Соколовой руки:
— Позвольте!
Следом за ней бухнулся Миша:
— Позвольте!
Алена:
— Позвольте!
Зина, Агния, Глаша, Олег.
— Аленке за шапкой необходимо! — воскликнула вдруг Лиля.
Под общий смех Соколова, как бы проверяя своим «рентгеновским» взглядом каждого, подняла обе руки.
— Поддерживаю и помогу.
Все закрутилось, завертелось, покатилось, понеслось. Готовились к зачетам и тут же на уроках сольного пения учили дуэты для целины, в переменах после сценической речи Наталия Николаевна слушала прозу и стихи — для целины, вечерами репетировали чеховское «Предложение», современный водевиль, сцены из «Не все коту масленица» и «В добрый час!». Показывали Анне Григорьевне и работали снова. Откуда только брались силы.
Дни летели.
— Несемся, как на ракетном снаряде, — с восторгом определил Женя, — не расшибиться бы.
Курс работал дружнее, чем во времена знаменитого БОПа — мечты, похороненной в министерских архивах. Даже те, кто не вошел в «целинную бригаду» (то есть почти половина курса), помогали, чем только могли.
Уже благополучно прошли зачеты. Последний — по актерскому мастерству — был настоящим праздником: о двух актах из «Трех сестер» заговорили в институте. Когда замерли последние слова Ирины — Лили: «В Москву! В Москву! В Москву!» — седовласый Линден взял Анну Григорьевну за руку и, наклонясь, зашептал так, что все услышали:
— Убила, мать, наповал. Кое о чем спорю, но методически великолепно! Завидую.
Старик Вагин, склонясь над Анной Григорьевной, взял ее руку и по-старомодному поцеловал:
— Преклоняюсь, коллега…
Барышев перебил его:
— Прошу членов комиссии в кабинет директора, — сказал он с обычной стеклянной улыбкой.
В институте существовали авторитеты, с которыми приходилось считаться, потому что от них — директора, заведующего кафедрой, замдиректора — зависело многое. Но куда сильнее, крепче был авторитет Соколовой и Линдена, их оценки иной раз для студентов значили больше, чем отметка в зачетной книжке. Пользовался доверием и старик Вагин. Человек большого таланта, с подлинной культурой и вкусом, Вагин отлично чувствовал настоящее, живое на сцене, к его мнению прислушивались, особенно уважая за прямоту.
Рассказывали, что, выйдя в коридор после экзамена «директорского курса», Вагин весело и добродушно сказал Таранову:
— Эка навалял, друг сердечный! Ох и навалял!
И вот самые уважаемые авторитеты, Линден и Вагин, уже высказались. Друзья курса, будущие режиссеры — студенты Линдена повторяли: «Нечего вам паниковать. Играли здорово все», — и тут же схватывались в споре о толковании образа Маши и Тузенбаха.
А все-таки курс ждал свою Агешу с великим нетерпением: она — высший суд.
Соколова пришла, как всегда, сдержанная.
— Комиссия в общем нами довольна, — начала Соколова, и несколько голосов робко прервали ее:
— А вы?
Она засмеялась и махнула рукой:
— Довольна!
Захлопали, закричали «ура»: похвала Агеши дорогого стоила.
— Но… — Соколова подняла руку, и все мгновенно стихло. — Я довольна последним периодом. Если бы вы всегда так работали, как в мае, мы сделали бы куда больше. Главное, — в глазах Анны Григорьевны появились веселые чертики, — чем я довольна, — то, что увидела, как вы можете работать, и теперь знаю, чего от вас нужно требовать.
Смех, жалобные стоны, трагические возгласы: «Вот это влипли! Анна Григорьевна, пожалейте! Что теперь будет!» Когда страсти улеглись, Соколова, как обычно, объяснила каждому: что и почему было верно и что неверно в сегодняшнем исполнении.
— Вы, Лена, хорошо работали этот семестр, многое нашли. Верю, что Вершинин вам мил, близок, но вы замужем, и он женат. Впереди «счастье урывочками, по кусочкам», — говорит Маша в четвертом акте. Возникающие отношения — как огонь для окоченевшего человека: и притягивают и обжигают. А вы в какие-то моменты — словно в теплую ванну сели. И особое внимание уделите деликатности в отношениях окружающих. Машина грубость — не то, что ваша — Алены Строгановой.
Уже со всеми переговорила Анна Григорьевна, оставались только Огнев и Лиля.
— Отлично работаете, Саша, отлично, — Соколова смотрела на него, а его жадные глаза ловили каждое ее слово, каждое движение. — Хорошо, что много читаете. Хорошо. Но нужно быть мягче, внимательнее ко всем, не только к Ирине. Старайтесь, чтобы всем вокруг вас было тепло, всем. И Соленому тоже. Ну, а в общем — молодец!
Соколова перевела взгляд на Лилю, в нем появилась нежность и, пожалуй, тревога.
— Вы прошли сегодня, как говорится, первым номером, Лика. Справились с главной бедой: не рассеиваетесь, не рвете действия. Очень вы меня радуете. Очень.
Лиля сидела, склонив голову, и смотрела куда-то в сторону, будто и не о ней шла речь. До чего она всегда была равнодушна к своим успехам и неудачам… «Три сестры» второго курса, как всякое «событие», обсуждались в общежитии, в столовой, в аудиториях. Почти все выделяли Ирину и Тузенбаха.
Алену тоже хвалили, однако оценка Соколовой и собственное Аленино ощущение говорили, что на этот раз она от Лили отстала. Но уколы самолюбия сейчас не мучили — не хватало времени для этих переживаний. Кроме того, Лилина Ирина была в какой-то степени и ее — Алениным — созданием. И очень радовалась, когда говорили: «Ирина — явление. Такую Ирину не забудешь».
Каким заманчивым казалось будущее! Сколько рождалось идей, как нетерпеливо рвались к тому неведомому, что ждало на целине!
Прошел первый экзамен. Лилина четверка обрадовала всех.
Алена с Ликой кончили свои дуэты и сбежали вниз посмотреть, как идет репетиция чеховского «Предложения». В аудитории, устало поникшие, сидели на столе Глаша с Женей. Лица у них были расстроенные.
— Вы что? Не получается? — спросила Алена и, прежде чем ей ответили, поняла, что дело тут не в репетиции.
Женя молча развернул бумажку, которая лежала в ладонях, протянул Алене. Это была телеграмма из какой-то Козульки студенту Александру Никитичу Огневу. «Александр приезжай хоронить мамаша при смерти ожидаем дядя Ипат тетя Клаша», — прочла вслух Алена.
— И чего «ожидаем»? Сашиного приезда или смерти его матери? — Лиля взяла телеграмму, пробежала глазами, — А Саша знает?
Ответить ей не успели… В аудиторию вошел Огнев. Лицо почернело, глаза потухли, как у смертельно усталого человека.
— Мы с Михаилом к Анне Григорьевне сейчас, — сказал он нарочито сдержанно и облизал пересохшие губы. — Решим, как с заменой, я утром вылетаю. — Он взял из рук Лили телеграмму, пошел к двери, остановился. — Зайди к Михаилу насчет расписания, Глаша.
Настроение сразу сникло. В расписание, и без того плотное до крайности, втиснули еще репетиции для замены Огнева.
Уже отлаженную программу приходилось делать наново, и получалось явно хуже. Великовозрастный Миша не очень-то подходил на роль восемнадцатилетнего Алексея, Джеку не совсем удавался купец Ахов. Миша, вероятно, сыграл бы его лучше, но переделывать всю программу уже не было времени.
Лиля после репетиции розовской пьесы «В добрый час!» грустно шутила:
— Что-то скучно с Михаилом задираться. Его Алексей прямо какой-то… дядька. А с Сашей было так легко играть.
И за Сашу болела душа. Все знали, что у Саши не осталось никого, кроме матери, — отец и старшие братья погибли на войне.
Маринка тоже ходила зареванная. Молодожены собирались на все лето к Мишиным родителям в деревню. Теперь Миша вместо Огнева должен был ехать на целину, а Маринку не берут, нет лишней вакансии. Огнев обещал нагнать бригаду при первой возможности, но кто знал, когда эта возможность наступит? И Маринка являлась на репетиции, садилась в угол и следила за мужем полными слез глазами. Даже невозмутимый Миша нервничал.
Но это было только начало бед.
После экзамена по истории театра, обрадованные второй Лилькиной четверкой, весь день репетировали как проклятые, и вдруг Лика придумала:
— Пойдем-ка в баню! Смоем экзаменационную накипь!
— Только в субботу мылись, — заворчала Глаша и отказалась.
Агния прихварывала. Зимний грипп не прошел бесследно, и ей вместо целины грозило ехать в санаторий.
Алена с Ликой отправились в баню вдвоем, торопились, чтобы поспеть до закрытия, намылись всласть и, разморенные, распаренные, вышли на улицу. Теплая июньская ночь поманила их к реке. На набережной было пусто.
Ветер приятно освежал разгоряченные лица, продувал непросохшие волосы. Алена прислонилась к нагретому за день граниту, ощущая его тепло сквозь легкое платье, смотрела на светлое небо, на тусклые звезды, на бесцветную воду с дрожащими желтыми отражениями огней, на серые, как дым, громады зданий.
