Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах
Ей на руку было перенести события прошлого в настоящее, узреть мнимого Дашиного любовника под маской режиссера и одновременно Арбенина, мнимую же любовницу Ивана Васильевича — под маской Нины Арбениной. И она узрела. Такой «Маскарад» ее не просто устраивал — он был ей необходим.
Имант не посетил ни одной репетиции. Даша всякий раз приглашала мужа… Но оказывалось, что в его театре «аврал». Ему не хотелось, чтобы сплетники — да и сам Афанасьев тоже — считали, что Даша готовится к премьере «под конвоем».
Они встречались после репетиций, в назначенный час, возле привокзального табачного киоска, садились в электричку и мирно, обмениваясь впечатлениями дня, катили на побережье. Так как у табачного киоска в очередь преимущественно выстраивались мужчины, Имант приходил раньше. Он избавлял жену от однообразных мужских взоров и комментариев.
— Может, хоть завтра посетишь репетицию? — непременно спрашивала Даша.
Слово «посетишь» должно было намекнуть, что она недовольна.
— Зачем? Я приду на премьеру. Пусть она будет для меня сюрпризом.
Имант хотел подчеркнуть, что сюрпризов коварства он не предвидит.
Но Эмилия вознамерилась такие сюрпризы преподнести.
Мудрость утверждает, что однотипная трагедия повторяется лишь как фарс. Но и узаконенные временем мудрости временем же опровергаются. С самого начала было похоже, что несчастье, недавно изгнавшее Дашу со сцены училища, а затем из Москвы, может повториться. Очень уж схожи были причины, толкавшие на ненависть Дашиных недругов. Нелли Рудольфовна в поступках своих была по-немецки стойко определенна, так как немецкая кровь в ней имелась, и ничем не напоминала взбалмошную Эмилию. Но обе они мстили Даше за отобранную любовь.
Красовская мстила безосновательно, ибо нельзя отнять у человека то, чем он не владеет. Эмилия же владела Георгием Георгиевичем, но не осознавала, что, освобождаясь с годами от незрячести любовного наваждения, он все чаще обжигался о странности ее нрава. Ей не приходило в голову, что случай с Дашей лишь завершил дорогу разрыва, на которую он вступил еще до того, как фамилия Певзнер прозвучала в доме Алдонисов.
Поскольку ненависть не нуждается в аргументах, Нелли Рудольфовна и Эмилия, в чьи женские судьбы моя сестра — как им обеим чудилось! — вторглась сознательно, злокозненно, действовали с помощью одинаковых мстительных средств.
Эмилия на репетициях забивалась в глубь бельэтажа и ловила оттуда каждое слово супругов Арбениных и каждый их взгляд.
Театр заполнялся ее шепотливыми россказнями о продолжении «связи»… Это слово Эмилия употребляла, считая, что возвышенного слова «роман» Даша и Иван Васильевич недостойны.
Абрам Абрамович утверждал, что женщины сводят личные счеты куда яростнее мужчин. Второй раз за очень короткий срок Даше выпало испытать на себе эту женскую беспощадность.
Стратегия Эмилии была не столь полководчески выверена, как стратегия Нелли Рудольфовны, но агрессивная устремленность была не меньшей. И наконец настал день, когда она решила посвятить «во все происходящее» Дзидру.
Дождавшись, когда Даша с Имантом уехали в Ригу, она впервые за много месяцев набрала номер телефона Алдонисов — и сквозь окно увидела, как соседка сняла трубку.
Эмилия, невзирая на непогоду, немедленно назначила свидание в дюнах. Переступать порог дома Алдонисов она не отважилась: вдруг бы столкнулась с Георгием Георгиевичем, который смело бросал перчатку, но слов на ветер не бросал и от решений своих — если они были решениями — не отступал.
То утро сопровождало себя дождем… Обезлюдел пляж, а шепот Эмилии пронизало таинственностью и резким ветром:
— Они признаются друг другу в любви на сцене, — промолвила она по-латышски. Это придало ее словам особую правдивость и доверительность. — Признаются прямо на сцене!
— Кто?..
— Вроде Арбенин и Нина. А на самом деле Афанасьев и твоя невестка. Все это знают! Кроме тебя и бедного Иманта…
Губы Дзидры замкнулись так плотно, что и щелочку было не разглядеть.
На следующий день Эмилия забилась в глубь бельэтажа вместе с Дзидрой. Вернее, Дзидра сидела в кресле прямо, не прячась, но со сцены ее не было видно. А она видела, как Афанасьев, уверяя, что «рожден с душой кипучею, как пламя», обжигал этим пламенем не Нину Арбенину, а Дашу Певзнер.
Имант предложил жене сохранить девичью фамилию, чтобы она не подумала, что «Певзнер» его не устраивает.
Даша сперва старалась интонациями и жестами не убеждать Арбенина в ответной любви, а лишь отстаивала свою невиновность. Но Иван Васильевич и его помощник, латышский режиссер, обожавший — стойко, но без восторженной взбалмошности — русскую драматургию, выступили на защиту Лермонтова.
— Я допускаю свои прочтения пьес актерами, — заверил сестру помощник. — Допускаю. Но не когда мы обращаемся к классике… Поверьте, Дарья Борисовна!
— Нина не просто так… не безразлично невинна. Она чиста потому, что боготворит своего супруга! — объяснил Даше Иван Васильевич через того же латышского коллегу. Сам коллега не смог бы так складно и четко формулировать мысль по-русски.
Собственными устами Иван Васильевич не посмел бы требовать, чтобы Даша любила Арбенина на сцене столь же восторженно, как еще недавно любила его самого. В былых чувствах Даши и Нины Арбениной было нечто похожее: обе скорее преклонялись, чем обожали. Разрыв в опыте и возрасте гипнотизировал ту и другую.
Сестра вынуждена была подчиниться… Даша уже сыграла в театре несколько ролей, но не очень значительных. Она, вопреки Станиславскому, убедилась, что «маленькие роли» все-таки есть… Но не количеством реплик это определяется, а колоритностью образа. Никакие монологи его не заменят… Нину Арбенину сестра считала своей личной актерской премьерой. И не могла допустить, чтоб она провалилась… Быть бесстрастной в спектакле о любви, сила которой становится тропой к смерти? Это стало бы парадоксом и объяснялось бы не оригинальным прочтением, а бездарностью. Такой старт был для сестры невозможен: он уничтожил бы перспективу и сделал ее пребывание в Риге актерски бессмысленным. А это, помимо Дашиной воли, могло отразиться и на ее отношении к Иманту.
Когда Эмилия привела Дзидру в театр, Нина Арбенина на сцене уже преклонялась перед мужем так же, как некогда исполнительница ее роли преклонялась перед самим Афанасьевым.
— Вот видишь! — змеисто шипела Эмилия Дзидре в ухо. — Это же неприлично… Вся труппа знает об их прошлом. И воспринимает это как вызов. Использовать Лермонтова с такой целью? Это же великое произведение!..
Что-то искреннее промелькнуло только в последней фразе: расставшись с Елчаниновым, Эмилия по инерции продолжала взбалмошна и крикливо превозносить русскую классику.
На побережье Дзидра, встретив сына с женой, вела себя сдержанно до пустынной сухости. Разложила на столе тарелки тоже фамильного, бабушкиного, но недорогого фарфора. Расставила по бокам в деревянных стаканчиках ножи, вилки и ложки, будто закованных в металл стражей. С таким же видом можно было поставить чернильный прибор… Ни единого слова, предваряющего ужин, не прозвучало. Но подобной Дзидра бывала часто.
Сперва Имант попросил украдкой, чтобы она одарила Дашу хотя бы полуулыбкой. Но, поняв, что это будет стоить Дзидре насилия над собой, пожалел мать. А она пожалела его — и о своем посещении бельэтажа не произнесла ни звука.
Вскоре начались ночные репетиции «Маскарада».
Премьера была объявлена, а стремление Ивана Васильевича создать спектакль-долгожитель требовало доводить каждую сцену до совершенства. Режиссерские возможности его были значительны, при каждой новой постановке они раскрывались постепенно, как бы разворачивались. Это требовало терпения и времени. Обычные репетиции затянулись. Администрация, в отличие от актеров, не ощущавших промедления, рожденного требовательностью искусства, никаких затяжек терпеть не намеревалась. И от искусства зависеть тоже… Тогда репетиции — для ускорения — завладели сценой не только днем, но и после вечерних спектаклей.
Афанасьева все это устраивало: если бы спектакль оказался «долгожителем», долгожителем в Риге, рядом с Дашей, стал бы и он. Репетиции же, которые именовались «ночными», продлевали его встречи с сестрой если не на месяцы, то, во всяком случае, на часы. А он дорожил каждой минутой…
Даша умолила Иманта не маяться до двенадцати ночи возле табачного киоска. Он согласился, потому что высоким был не только его рост, но и его чувство достоинства. Сидеть в пустом зале значило бы следить. Тем более, что после ночных репетиций актеров было положено развозить по домам на «рафике» латвийского производства. Даже эту малость Эмилия использовала в разговоре с Дзидрой для возбуждения национальных чувств:
