Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1)
Костя удивился дрожащему от злобы голосу девочки, посмотрел на нее и, отвернувшись, вошел во двор.
Увидав у крыльца террасы «отца, Аниска бросилась к нему.
— Вот, не взял! — крикнула она и заплакала. Игнат Савельевич помрачнел, поднял мокрое от слез
лицо дочери, стал вытирать ладонями.
— А ты чего ревешь, глупая? Ведь не обидел он тебя? Скажи на милость, гордый какой! Да с гордости новую избу не срубишь! Еще пожалеет, да поздно будет...
Он не договорил. Распахнув калитку, во двор входили какие-то люди, впереди — вчерашний высокий, светловолосый мужик в солдатской шинели внакидку.
От будки, лязгая цепью, метнулась собака, но Игнат Савельевич перехватил ее на пути, привязал, потом вернулся к крыльцу, сторожко оглядывая пришедших.
— Проходите в дом, гражданин Пробатов,— сказал он,— гостями будете...
— Некогда гостить. Мы к тебе с делом — можем и тут переговорить...
— Ну, смотрите, воля ваша! — Игнат Савельевич через силу улыбнулся,— А мы гостям завсегда рады. Какое же дело?
— Дело наше простое,— сказал Пробатов.—Тебе известно, что собрание постановило отобрать у тебя мельницу и передать ее на пользу трудовому народу?
— А я кто ж, по-вашему, буду? У меня что, руки белые, буржуйские? Мозолей на них нету?
Перед ним возник, размахивая парусиновым портфелем, коротконогий лупоглазый мужик.
— Ты, Игнат Савельевич, по всей форме на кулака выходишь. К середняку тебя не прилепишь, а к бедняку и вовсе. Верно, Иван?
Он замигал мучнистыми ресницами и, словно испугавшись собственной дерзости, спрятался за спины других.
— А как ты про кулаков понимаешь? — щурясь, допытывался Игнат Савельевич.
— Про то всем известно,— выскочил тот же мужик и заморгал ресницами.— Животины полон двор, как у тебя, мельница на два постава, жнейка, в амбарах пшеница с позапрошлого года лежит. На него, значится, другие хребтину гнут, а он зажал снос богатство в кулак и пьет чай с сахаром!
Все засмеялись, ухмыльнулся и Игнат Савельевич.
— Чужое будешь считать —своего век не наживешь. У меня сыновья хрип гнут, и сам я сна в глаза не вижу — день и ночь на ногах. Только на время брал людей со стороны, для подмоги — уж'так заведено. Вот и выходит, кулак — это тот, кто, наработавшись, на кулаке спит, боли не чует. Середняк — это тот, у которого спереди сума и сзади сума, а сам он посередке болтается. А бедняк — это тот, который работать не любит, а любит портфелю в руках таскать!
— Ну, ты нас побасенками не корми, мы тебя не первый год знаем! — сдвинув брови, сказал Пробатов.—Где ключи от мельницы?
— Там у меня сын с невесткой.
— Пойдешь с нами, сдашь все в целости и сохранности. И вот еще что — свезешь сорок пудов зерна.
Игнат Савельевич выпрямился, глаза его сузились.
— Я не дойная корова — меня доить нечего. Сколько было — все зимой свез. Совесть надо ж знать!
— Ты про совесть-то помолчи, не у тебя нам ее занимать. Не свезешь — сами возьмем. Уж тогда тряхнем так, что и ста пудами не разделаешься.
— Берите, ваша власть! —хрипло выдохнул Игнат Савельевич.—Может, заодно уж исподнюю рубаху снять?
Он рванул ворот рубахи так, что отлетели пуговицы.
— Надо будет нищету одеть — так и рубахи лишние заберем. Люди задарма на тебя работали, ты не одну с них рубаху спустил. Пришла пора возвращать...
Игнат Савельевич опустился на ступеньки крыльца и молчал.
— Погляжу по сусекам, сколько подмету — свезу,— сказал он.
Ночью Костя проснулся от шума в сенях. Соскользнув с полатей, он пробрался на террасу и увидел копошившиеся возле предамбарья фигуры. Там были, кажется, все, даже Костина мать. Заслышав, что кто-то идет к террасе, Костя на цыпочках вернулся в дом, залез на полати.
В дом вошли отчим и мать.
— Может, тебе от страха показалось? — приглушенно спросил Игнат Савельевич.
— Да нет, вроде кто-то ходил...
По голосу матери Костя понял, что она дрожит. Игнат Савельевич, тяжело дыша, поднялся на лежанку, чиркнул спичку.
Костя притворился спящим, тихо засопел. Отчим постоял, спичка догорела, и он спустился вниз.
— Спит,— тихо сказал он.— А ты больно нужлива — с тобой, гляди, родимец забьет... Если б кто и вздумал следить, рази б стал ждать? Мигом ворота бы выломали!
Голос матери немного размяк — видно, боязнь ее прошла, и она улыбалась.
— А ты у меня вон какой. Неужто тебе не страшно? Отчим вздохнул, помолчал, видимо, ему было приятно восхищение жены.
— Голову терять — это последнее дело... Я уж думал, отвязались они от меня, а они, похоже, только присасываются!.. И видно, досыта не скоро накормишь — сыпь как в прорву, и все мало... Моя б власть, я б их быстро накормил, за один раз... Там все уже, что ли?
— Притоптать только, и хоть с ищейкой приходи — нюх отшибет.
Когда мать и отчим ушли, Костя долго лежал с открытыми глазами. Он думал над словами отчима, который делал что-то такое, что нужно было скрывать от людей, прислушивался к шорохам просторного чужого дома и лишь на рассвете забылся тревожным сном. Ему снилось, что Игнат Савельевич поджег свой дом, оставив в нем одного Костю...
— Да проснись ты, чумной, чего испужался? — Рядом с ним сидела на полатях мать и трясла его за плечо.
Костя ткнулся матери в колени. Мать была в чужом, пахнущем нафталином платье, но руки, гладившие его голову, были родными, ласковыми, и от одного их прикосновения ему стало хорошо. Он поднял на мать полные слез глаза и сказал:
— Мам, уйдем отсюда... Не хочу я с ними жить. Не хочу!
Мать зажала ладонью ему рот, испуганно зашептала:
— Опомнись!.. Чем тебе тут худо? Чем? Сытый ходишь, обутый, одетый...
— Не хочу я ихнего хлеба... Я лучше буду под окнами просить. Они мироеды, мамка!
- Да куда ж мы с тобой пойдем-то? Куда? — чуть не застонала она.— Опять в чужой угол? На чужие глаза? Жить в худобе, обноски носить, жизни не видеть? Я и так с твоим отцом натерпелась, все посулами жила...
— Ты тятю не трожь! — крикнул Костя и отстранился от матери.— Он лучше всех был!.. Он никогда бы не стал, как этот жадюга, свой хлеб прятать!
Мать побледнела, глаза ее расширились, она, остолбенев, посмотрела на Костю, потом схватила его за плечи:
— Что ты мелешь? Что?.. Господи!.. Ты погубить меня хочешь? Погубить?
Она опрокинула его навзничь, вдавила в подушку, наклонилась к нему искаженным белым лицом, и Костя не узнал ее.
— Да если ты хоть слово пикнешь, тебя со свету сживут,— зашептала она.— Они нас убьют, как твоего отца убили...
— А кто тебе сказал, что они тятю убили? — Костя рывком сел на полатях.
Мать схватилась за голову руками, запричитала:
— Ох, покарал меня господь!.. Да очумел ты, что ли? К слову так брякнула, к слову, дурья твоя башка!.. Не нам с тобой с ними тягаться — растопчут, и знать никто не будет...
В прихожей послышались шаги, и мать, проведя рукой по глазам, мгновенно преобразилась — лицо ее стало жал-
ким, умильным, и, не глядя на Костю, она нарочито громко, чтобы услышали ее, сказала:
— Игната Савельича слушайся — он тебя в люди выведет, станешь большой — будешь вот так же хозяйствовать, добро наживать.,. Это к ленивому да беспутному ничего не пристанет. А ты у меня смышленый, удачливый будешь...
Под полатями прошел отчим, задержал шаг, прислушиваясь, потом появился посредине избы.
— Я поехал, Фетинья... Насбирал по зернышку два куля. Не знаю, что сами жрать будем.
— Бог даст, проживем! — быстро заговорила мать.— Не смущай себя, изведешься...
Она спустилась с полатей и, улыбаясь, подошла к мужу.
— Если б не ты, прямо пропадай,— сказал Игнат Савельевич.— Одна отрада, одно утешенье!..
Он положил ей руку на плечо и повел из избы. Мать проводила отчима, заперла за ним ворота. Скоро он вернулся — мрачный, серый в лице. Следом за ним явились вчерашние мужики во главе с Пробатовым. Ни о чем никою не спрашивая, они ходили по двору, по избе, заглядывали в каждый угол, спустились в подполье, облазили весь огород, сараи, протыкали, щупали землю железными прутьями, где она была помягче, но хлеба не нашли.
Уходя, Пробатов сказал Игнату Савельевичу:
— Дали мы тебе ночь на твои темные дела — обошел ты нас. Ну да ты шибко не радуйся! Куцый хвост у твоей радости-то!
Костя видел, как посмотрел в спину уходившему мужику Игнат Савельевич. Мелкой дрожью тряслись его длинные мосластые руки, опущенные вдоль туловища, что-то темное, до жути лютое плескалось в глазах.
— Как медведя в берлоге окружают,— тихо выдавил он сквозь зубы.— Но я им живым не сдамся!
— Не убивайся, Игнатушка, бог им этого не простит...
— Эх, Фетинья,— тяжело вздохнул Игнат Савельевич.— Бог, он, видно, ненасытный: ему сколь ни давай, все мало — церкви построй, лоб расшиби, душу наизнанку выверни, а он знай себе молчит...
