Владимир Орлов - Происшествие в Никольском
Зашли в вокзальный ресторан, пустой и гулкий, с несвежими скатертями и стайками бутылок фруктовой воды на столах. Официантка обрадовалась гостям, хоть каким-никаким, пусть и по поводу комплексного обеда, разговоры с приятельницами у кассы ей наскучили. Сергей заказал салаты из помидоров, бифштексы и водку, но тут же решил, что сегодня уместнее шампанское. «Чегой-то транжиришь-то!» – начала было Вера и засмеялась, представив себя в роли строгой и экономной жены, – еще успеется. Сергей тоже засмеялся, поняв, что у нее на уме. И официантка улыбнулась, как бы показывая, что и она обо всем догадывается, и она рада. «Со звуком или без?» – спросила официантка, принеся шампанское. «Можно и со звуком, – сказал Сергей. – Давайте я сам». Пробка выстрелила громко, акустика вокзальной архитектуры была отменная. Сергей наполнил фужеры. Официантка не отходила, она ждала слов, интересных и для нее, улыбка ее была доброй, но и многозначительной. Однако Вера с Сергеем промолчали, они следили за шипучими, стремительными пузырьками, и официантка ушла, – впрочем, без обиды. Это была белая дама лет сорока, с толстыми тяжелыми ногами. «Давай выпьем, – сказал Сергей. – Давай запомним этот день. На всякий случай».
Потом они бродили по городу. Читали местные и московские афиши на заборах и тумбах. Забрели на рынок. Открытые ряды были пусты, а под стеклянной крышей, в сырости и тесноте, с гомоном шла остывающая уже субботняя торговля. Никаких покупок Вера с Сергеем не собирались делать, однако походили у деревянных прилавков зеленщиков, приценивались к редьке и крупному южному чесноку, пощупали руками цветную капусту, а малосольные огурцы и попробовали, даже с продавцами поторговались просто так, ради искусства, и были ужасно довольны своим хозяйским походом. Опять между Сергеем и Верой шла волновавшая их игра, и опять слова значили для них совсем не то, что значили они для всех других посетителей рынка. Сергей углядел ларек с пивом. «Хочешь? – сказал он. – Не хочешь? А я выпью». Кружки в ларьке были две и уже заняты. Сергею налили пива в пол-литровую банку. Сергей пил, а Вера смотрела на него и улыбалась. Не банка эта смешила ее, просто снова представляла она себя женой этого коренастого, круглоголового парня, мастерового, крепко стоявшего на ногах, и ей было приятно оттого, что Сергей пьет пиво, а она ждет рядом и люди это видят. Ей тоже захотелось выпить пива из банки. «Господи, неужели все возвращается, – думала Вера, – неужели все устроится?»
На улице она несмело напомнила ему, что в шесть обязана ехать на работу. Он понял. Шли молча. Вера знала, что чувствует сейчас Сергей. А он знал, что чувствует сейчас она. Сергей сказал: «У меня дома старики и сестра. Придется зайти к Виктору». Вера кивнула, знала Виктора Чичерина по прозвищу Чичероне, знала и его квартиру. Дом Виктора был старый, дореволюционный, почти московский, в пять высоких этажей. И запахи в нем отстоялись старого московского дома, с сыростью и кошачьим духом, а штукатурка была обцарапана, сбита, исписана мелом – где про любовь, а где ругательными словами. Сергей с Верой поднялись на пятый этаж, в пролете между третьим и четвертым этажами, словно бы почувствовали, что сейчас ни одна дверь в подъезде не откроется, Сергей прижал к себе Веру и стал целовать ее, а она стояла и уже никуда не хотела идти. Позвонили Виктору, он открыл дверь, тут же запахло борщом. Виктор жевал, держал в руке огрызок яблока, на кармане его красно-зеленой ковбойки висела древесная стружка, будто бы он только что рубанком обстругивал чурбак (стружка эта потом не раз вспоминалась Вере), все понял, приглашать не стал: и у него дома были старики – «суббота, елки-палки!». Вызвался сбегать к Кочеткову, а потом, если не повезет, к Саньке Борисову – полчаса туда и обратно.
Через минуту, надев синюю нейлоновую куртку с капюшоном, Виктор уже сбегал прыжками по лестнице вниз, и топот его сухих ботинок гулом отдавался в темном колодце подъезда. Сергей с Верой прошли выше, к чердачной площадке, сели на подоконник, Вера прислонилась щекой к холодному стеклу, залитому снаружи дождем, словно бы желая остудить себя, но Сергей притянул ее снова и стал целовать. Сидеть на подоконнике было теперь неудобно, они встали. И только когда дверь хлопнула громко рядом, где-то на четвертом этаже, Вера отстранила Сергея, сказала: «Погоди, сейчас придет Виктор, не надо…», принялась поправлять волосы и платье и даже застегнула на всякий случай плащ, но Виктор вернулся минут через пятнадцать. «Не фартит вам, ребята, не фартит», – сказал Виктор вполголоса, как заговорщик, а Сергей с Верой, пока он поднимался к ним, по его лицу поняли, что им не повезло. Кочетков, по словам соседей, уехал в Москву, на птичий базар, торговать в сотый раз пса мексиканской породы с вислыми ушами, а к Борисову пришел брат играть в шашки, с женой и сыном, бутылка уже на столе. «Суббота, елки-палки!» – сказал Виктор, оправдываясь. Сергей вздохнул.
Теперь прогуливаться по городу им было нелегко. Приходилось думать и говорить о посторонних предметах с надеждой побороть желание или хотя бы отвлечься от нет. Они чувствовали себя чужими в городе и с жалостью к самим себе смотрели на темные окна, за которыми у людей было все для хорошей и счастливой жизни. «А знаешь что, – сказала вдруг Вера, – поехали ко мне». Она звала его к себе домой впервые. Сергей посмотрел на нее удивленно, но не возразил. В электричке и особенно на улицах Никольского Вера очень хотела, чтобы знакомые люди увидели ее с Сергеем, остановили их и даже пожелали познакомиться с Сергеем, но непогода не пустила соседей на улицу. Соня с Надькой были дома. Сергей с ними раскланялся, смущаясь. Вера рассказала сестрам о матери, потом посоветовала им сходить в клуб на станцию и посмотреть «Сыновья Большой Медведицы», можно и два сеанса подряд, дала Соне деньги на билеты и мороженое. Надька обрадовалась, но при этом, казалось Вере, она посмотрела на старшую сестру с усмешкой, Соня же была серьезна. «Я в шесть поеду на работу!» – крикнула Вера с крыльца вдогонку сестрам.
А сама поспешила к Сергею, чуть ли не бежала, нетерпеливая, радостная, мебель задевала, в комнате, где ждал он ее, дверь закрыла на крючок, даже стул к этой двери подставила для верности и прижалась к Сергею. Он ее целовал, и она целовала его, смеялась, позволяла ему снимать с нее платье и сорочку, сама расстегивала пуговицы его рубашки, радовалась тому, что его и ее вещи падают на стул вперемешку, как вещи одного человека, и все повторяла: «Сережка, Серый, родной мой Сережка!» Ей было хорошо, как никогда не было раньше, как не было в самые счастливые их минуты, хорошо, хорошо и больше так хорошо никогда не будет. Но и потом было хорошо, она спрашивала Сергея: «Тебе хорошо?», он отвечал: «Да, а тебе?.. Я люблю тебя…» – «Ты мой!» – шептала Вера. Потом она рассказывала ему, как ждала его, как скучала без него по ночам и как не могла заснуть, как желала, чтобы при ней вспоминали о нем и называли его имя. Она и еще что-то говорила Сергею, слушала его, а сама думала о том, что они снова с Сергеем вместе, муж и жена, раньше она боялась, что этого не будет, а если будет, то все получится неприятно для обоих, но получилось хорошо. И она считала это очищением от скверны, от ее беды, – стало быть, жизнь для нее не кончилась. Она испытывала благодарность к Сергею, она понимала, что он обо всем помнит и ничего не сможет забыть, но сегодня любит ее так, будто с ней ничего не было. Значит, и не было… «Сергей, Сережка мой, давай и завтра будем вместе, давай и всегда будем вместе! Ты меня не бросишь? А? Сережка?..» – «Ну что ты, ну что ты, глупая, зачем плачешь?» – «Я так… Я не буду…»
19
Перед следователем Виктором Сергеевичем Вера чувствовала себя виноватой. Официальной бумажкой он пригласил ее явиться в прошлый вторник, а нынче был понедельник. То есть виноватой она чувствовала себя скорее не перед самим Виктором Сергеевичем, а перед строгим и огромным учреждением следствия и суда. Ну, и перед Виктором Сергеевичем отчасти тоже. Она считала, что ее могут наказать штрафом или еще чем. Правда, она полагала сослаться на болезнь матери и операцию, но не верила в то, что сумеет разжалобить следователя. Поэтому ехать к Виктору Сергеевичу ей совсем не хотелось. А главное – теперь она не видела никакой нужды в продолжении следствия и особенно в суде. «А ну их всех! – думала Вера. – Пусть себе живут как хотят».
Ей было сейчас спокойно, у матери операция, слава богу, прошла нормально, тьфу-тьфу, не сглазить, так чего же злиться на людей? Ей хотелось, чтобы дело прекратилось само собой и никого бы не посадили. Пусть парни будут ославлены – и хватит. А потом пусть все и забудется.
Однако ехать к следователю было надо. Вера одевалась на этот раз тщательно, со старанием, из дома она вышла не мрачной, потерпевшей, с черной печатью несчастья в лице и наряде, а цветущей женщиной, праздничной и яркой, какой вовсе не безразличны взгляды мужчин. Не то чтобы она собиралась очаровать следователя, просто она хотела быть сегодня самой собой, хотела наконец надеть кофточку шелковую в огуречных разводах, с широким рукавом, не ношенную с памятного дня. Ну, а если Виктор Сергеевич не сухарь и не слепой и не посмеет рассердиться на нее, так разве это будет плохо? Впрочем, эти соображения пронеслись мельком, расчета в них никакого не было.
