Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня
Тельняшку Димка взял охотно, поблагодарил легким кивком и тут же напялил ее на себя.
В тот день он работал без перекуров, а с тельняшкой не расставался.
Мы по-прежнему вкалывали так, что в день по восемь рублей выходило (так говорил нам Артамонов, который, оказывается, был и бригадиром и нарядчиком), а потом вдруг я заметил, что мои напарники, не считая Димки, все чаще и чаще стали перекуривать.
Я в шутку пригрозил:
— За такую «кантовку дня» вам по трояку едва ли нарядчик начислит, а мне… Я-то — сами видите!
— Не понтуй! — заверил Петька. — У нас поровну платят! Замеряют обчую кубатуру — и на шестерых… Артамонов — он знает дело!
— Значит, получается, А…
— Ага! — осклабился Петька. — Но ты же родился камнебойцем!
Да, я родился камнебойцем…
По-прежнему упиваясь работой, я не обращал внимания на ребят, на их перекуры. А они все сбавляли и сбавляли темпы. Сразу и не понять было причину этого срыва: вроде и силятся, и топчутся, и сопят над камнем, а к приходу самосвалов камня было так мало, что даже шоферы заметили: «Видать, слой попался железный!..» Я же думал: «Устают мальчики…» — и вгрызался в камень с удвоенной силой… Наконец за день мы набили одну лишь норму (три самосвала), а чуть позже — половину…
На этой половине мы и забуксовали с Димкой. А время шло. Убывал день. Ползали по степи комбайны и сновали машины — лето отступало. Упорствовали лишь камень и солнце…
Кончилось тем, что меня позвали к Басову. В кабинете, кроме него, чинно сидел на диване Артамонов и курил. Он был в прежней форме, с той лишь разницей, что, видимо, у входа в председательский кабинет заложил за ухо здоровенный плотницкий карандаш.
Басов на сей раз не предложил мне стул, а начал с маху:
— Ты знаешь, Отаров, что карьер арендован? Знаешь?
Меня удивил спесивый председательский голос. Я сам подошел к стулу и сел на него. Увидев, как дымится у рта Артамонова папироса, закурил сам, чем ошарашил Басова. Он осекся и продолжил в том же томе:
— За камень уплачено наперед и его нужно выбрать! Ты это-то пони-ма-ешь?
— Понимаю.
— А может, ты решил показать мне, что работать умеешь, и первые дни не филонил?..
«Та-а-к… Значит, я «филоню»!..»
— …А разве я могу спрашивать с тех пацанов, что с тобой? Могу? Ты там старший! Ты!.. А не хочешь работать — так и скажи! Из колхоза тебе дорога не заказана… У меня надо работать!
— Не у вас, а в колхозе! Так?
— А в колхозе кто хозяин? Ты?
— Каждый хозяин в своем деле. Я, с вашего позволения, хозяин карьера…
— Точно! Но если ты будешь так хозяйствовать — скатертью дорога во… Владивосток!.. Я тебя не вызывал телеграммой!..
«Вон как ты заговорил, председатель?.. Да ты…»
Однако я ответил как можно спокойнее:
— Я домой приехал, понимаете? До-мой… Звали меня или не звали — вопрос решенный! А вот вас… действительно не звали… Я-то помню колхозное собрание…
Басов отвел глаза, а Артамонов побелели развел руками, мол, чего уж там — хам!
Басов тяжело поднялся над столом:
— Я солдат партии и исполняю ее железную волю!.. Не в ваш — в другой колхоз приехал бы… Кстати, на моей партийной совести ни единого пятнышка! А на твоей, хоть ты и кандидат, впору персональное дело слушать! А что? Я скажу Томышеву, — он и так в курсе…
Я поднялся, опершись на спинку стула:
— Послушайте, «солдат»! Сейчас в кино так не говорят… Что же касается воли, то я исполняю тоже волю солдатской совести… Но я не о том… Кто дал вам право так разговаривать со мной? Совесть ваша? Партия?
Басов набычился, побагровел:
— Ну, Отаров!.. Да знаешь, кто ты есть? Ты…
— Знаю! Но орать на себя не позволю! Ни-ко-му!..
— Та-а-ак… Эт-то ты мне?!
— Вам, а не тем пацанам, с которыми работаю!.. Они устали… Дайте других людей заместо этих пацанов, слышите?.. А норма будет! И больше будет…
Я вышел из кабинета, не простившись, — я не мог разговаривать больше, знал, при всем моем терпении могу сказать лишнее. Такое со мной случалось. Редко, но случалось, потому что физические боли я переношу легче и молча…
А норму мы опять не дали…
Чем я не пришелся Басову? Мог же он заменить бригаду? Мог! А может, этот Артамонов?.. Но Басов-то не дурак! Камень, действительно, надо выбрать, причем не для Басова лично, а для колхоза, для школы то есть…
Раздосадованный и усталый, я плелся к своему двору. Вечер робко плеснул жиденькой чернью на деревья, на крыши хат, но она тут же стала густеть, расползаться до самой земли, наполняя пространство спасительной прохладностью.
На скамеечке у ворот сидела Наталья Платова, видимо поджидавшая меня.
«Этого еще не хватало!.. Сейчас я ее шугану…»
На певучее Натальино: «Здрасьте!» — я ответил:
— Ты чего здесь?
— Сядь рядышком! Али забоялся?
— Чего тут рассиживаться?.. Шла бы уж куда метишь или домой… И запомни: у нас с тобой ничего не было и не может быть! Понятно?
— Ду-у-у-урак!.. — она жалко улыбнулась. — Али не видишь младшенького мого, Игорька?
И тут я заметил поодаль скамейки пацана лет пяти. Он возился с моим старым котом, который всегда меня дожидался у калитки.
— Ну тогда… прости меня, дурака! — я неловко примостился на скамейке, чувствуя, как жаром опалило щеки от нелепой грубости своей, от пошлой скоропалительной мыслишки…
— Да чо там! — Наталья коротко, понимающе вздохнула. — Я ить не за тем шла… Ты вон старшенькому мому тельняшку дал… Она, тельняшка-то, пустяк, конешно… Не в бедности живем ноне! Да ить дорог привет, старшенькому-то мому!
— Сколько ж их у тебя?
— Трое! — голос у Натальи потеплел. — Растут, что утята…
— И все небось «Ивановичи»?
— А это уж не твово ума дело! — резко ответила она. — Не бойся, Эдуардовича нету!
— Прости… Не хотел я…
— Да чо ты все прощенья просишь, как у попа!.. Знаю, лихо тебе приходится: ну-кась подолбись-ка в кальери за четверых! Ить пятый день за их, жеребцов, вкалываешь! Али не так?
— Постой, постой!
