Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня
— Здравствуй! — у нее был такой же низкий и чуть властный голос.
— Здравствуй.
— А я иду… мимо. Дай, думаю, зайду… Столько не виделись…
— Да. Долго… Что ж, садись вон на стул, будь гостьей.
Она осторожненько присела на самый краешек стула и (я заметил это!) едва уловимым жестом небрежно откинула полу халатика.
«Ага. Принимать позы ты умела…»
Хлынули вдруг непрошеные (особенно сейчас!) воспоминания, последовательные и яркие, с мельчайшими деталями. Но это было, почему-то, непривычно и стыдно. Я хотел остановиться, но не мог, а вспоминал и вспоминал все, что было между нами семь лет назад, одновременно пытаясь обрести какое-то свое, сиюминутное настроение. И беспричинные слезы (а может, мне так показалось), подступившие к ее глазам, еще подробней усилили эти воспоминания, и хотелось мне встать, подойти и… Эх! Как вышло, так и вышло, и плевать мне на судьбу — я ее хозяин!..
Но сказал не то, что хотелось:
— А ты молодцом… Талия-то…
— Что?
— Что слышала.
— А-а-а…
— Ага.
Ленка тряхнула головой, завела руки за спину и, потягиваясь, повернулась ко мне боком.
«Не крутись. Вижу все: и линию груди твоей вижу, и ногу, и всю тебя…»
Но я опять сказал другое:
— Что зеваешь? Или недоспала?
— А вот и не угадал!.. О тебе думала… — Она силком улыбнулась.
Тогда я нарочито спокойно, даже слишком спокойно, предложил:
— Так иди ко мне ложись… Доспишь.
Она кокетливо погрозила пальцем:
— У-у-у, мужлан нахальный! Так прямо пришла и легла… Сама?!
«Так, так… Все по программе…»
— А что ж я — за руку подводить тебя должен? Ну не-е-ет!..
Она поняла, что я не шучу. Съежилась, запахнула халатик:
— По-твоему, я… я…
— Сколько я тебя помню, ты всегда была догадливой!
И точно хлестнул я ремнем наотмашь по этому холеному и красивому лицу. Встала. Уже у двери обернулась и выдавила с хрипотцой:
— Ну, спасибо тебе, Эдуард Петрович, за… за гостеприимство… За… Эх ты!
Хлопнула дверь. Все.
Но какой же я все-таки скотина! «Будь гостьей!..» А потом… Ведь шла небось через всю деревню не боялась. Ко мне шла! А я… Но если она раскаялась, то почему так поздно?
Нет, Елена Даниловна! Живи и здравствуй со своим мелиоратором!.. А я сейчас пойду к Басову и обговорю себе работу. Какую? Все равно! У меня крепкие руки и адово терпение. А работы я никогда не чурался…
Басова я застал в его кабинете. Он почти не изменился, разве только стал чуть сутулей, да залысины на большой голове обозначились резче и глубже.
Краем уха я уже слышал, что председатель с «норовом», что в иной час ему лучше на глаза не показываться, а в иной — из него «веревку вить можно».
Кажется, я попал не в час: вдоль стен на стульях сидели три человека, видимо, из младшего «руксостава» и виновато молчали, Басов же кружился по кабинету и не старался подбирать выражения. Речь, как я понял, шла о третьей молочной ферме, где не хватало доярок, в чем Басов винил вот этих молчавших людей.
— Что я — сам доить буду?! — гремел Басов. — Сам?! Нет, я взыщу! Я… А поч-чему жирность занизилась, а? Я вас спрашиваю!
«Э, да тут не одна беда!.. Уйти, что ли?..»
Но Басов уже кивнул мне на пустой стул, я сел и оказался как бы четвертым виновником и тоже сложил руки на коленях.
Я смотрел на графики и диаграммы, висевшие на стенах, но сразу ничего нельзя было понять, разве только то, что колхоз давно уж миллионер и до второго миллиона не хватало двух тысяч рублей…
Наконец Басов кончил и царским жестом отпустил виновников. Тех точно ветром смахнуло.
Он сел за стол и обратился ко мне:
— Ну, выкладывай, старшина…
Я был кратким.
Может, Басов «отошел», а может, ему неудобно стало передо мной за недавний гнев свой, свидетелем которого я очутился. Только у него потеплели глаза, он сложил руки на столе — ладонь в ладонь и закрутил большими пальцами этих рук. Как бы между прочим, сообщил со вздохом.
— Недавно, брат, меня наградили орденом… Но будь моя воля — я бы прикрепил этот орден к груди Афанасия Лукича Отарова, деда твоего!.. На таких дедах колхоз поднимался…
Я прервал его:
— О покойниках плохо не говорят. При жизни бы надо деду…
Басов нахмурился:
— Больно коротка жизнь человеческая! Разве успеешь человеку дать все сразу за эту жизнь? Успеешь, а?.. Как думаешь, старшина?
Мне не понравились его властные «мне», «у меня», «я». Не вязались они как-то с мыслью о том, что орден надо бы не ему, а людям, давшим колхозу крепкие ноги. И я ответил:
— Вам — успеют! Это точно…
— Что — успеют?
— При жизни дать все, что вам хочется.
У него дернулся левый глаз и на какой-то миг лицо скривилось в неприятной гримасе. Однако он голоса не повысил:
— Ин-те-рес-но… Ну вот что, товарищ Отаров! Сидячей работы, сам знаешь, в колхозе нет — не в бухгалтерию ж тебя!.. Так что придется тебе… Словом, давай в строительную, но старой памяти.
— Кого искать — бригадира?
— Бригадир там… Артамонов Евгений Алексеевич… Ей-богу, был бы ты девкой — на ферму отправил бы! У меня с доярками… Словом, в строительную!
Я пошел искать Артамонова. Кто он — Артамонов? Может, тоже какой-нибудь «Я»?.. А что касается доярок, то Ленка, например, могла бы доить за двоих! Уж кому-кому, а такому, как Басов, это известно наверняка…
За механизированным, залитым бетоном колхозным током расположились несколько длинных, крытых шифером бараков. В них натужно гудели электрорубанки, визжала циркулярка и стукали молотки. Это — плотницкие мастерские.
Но строительная — это еще и свинарники, и коровники, и птичники, словом, те места в колхозе, где нужны руки мастера-строителя.
В плотницкой пахло сосновым тесом. Желтые ворохи стружки лежали у станков в длинном бараке, заставленном верстаками, готовыми дверными и оконными коробками и всяческими заготовками.
— Мне к Артамонову!
Усатый мужик вышиб молотком лезвие рубанка, дунул в пазы его и пояснил:
— К Евген Лексеичу? Ти-иха!..
Он вытянулся и замер, приложив ладонь к уху, — само внимание! Невольно прислушался и я. Сквозь шум рубанков и перестук молотков можно было разобрать чей-то высокий, ругательный голос: «…ать ие за ногу! Мое место никому не заказано! Берись и командуй — Евген спасибо скажет!..»
— В третьем бараке! — спокойно сказал мужик. — Директиву спущаить… Вон
