Алексей Бондин - Ольга Ермолаева
— Идите спокойно домой. А вы? — обратился он к Денисову.
— То же самое, ваше благородие,— опустив глаза, сказал он.
— Иди...
Чех проводил их до ворот, потом скрылся.
Вьюга стихла. Она только глухо пошумливала, обшаривая землю. На небе толпились облака. Зимний вечер уже наступил, Ольга даже не заметила, как прошел день.
Неполная луна то выбегала в чистую прогалину неба, то пряталась за пелену облаков. Денисов пробовал заговорить с Ольгой, но разговор не клеился. Ольга молчала. Когда она пришла домой и взглянула на место, где спал Павел Лукоянович, она склонилась на стол и зарыдала.
В этот вечер Ольга не пошла к матери. Она боялась, что за их домом может быть слежка. Из осторожности она никуда не выходила из дома и весь следующий день. На утро, еще впотьмах пошла к матери. Но Добрушина уже не застала. Мать рассказала, что накануне вечером приходили двое и ушли. Вместе с ними ушел и Павел Лукоянович. Он сказал, что, может быть, ночью придет, но не бывал.
— Тебя поминал. Беспокоился за тебя. Попку-то решили?
— Решили,— коротко сказала Ольга.
— А кто бы это?..
— Кто решил, тот ушел.
— Так и надо пса шелудивого... Ольга, что это опять замышляют?
— Ну, мама, не будем об этом говорить,— прервала ее Ольга.— Кто был вчера?
— Один черноусый такой, серьезный, хмурый, а другой — помоложе. Румяненький, как яблочко, веселый, все время на улыбочке. Мишей зовут.
— Он... Пермяков,— мелькнуло в голове Ольги, она пожалела, что не видела никого.
Прошел еще день, еще ночь и день в томительном, напряженном ожидании каких-то событий, но в городе-было спокойно. Ольга ходила на базар, но слепого певца уже не видела. На его месте сидел старик и продавал разное барахло. На третьи сутки, в полночь, началось, странное движение. Ольга накинула шаль и вышла за ворота. На каланче тревожно звонил колокол. По улице проскакали на лошади. Вдали небо окрасилось багровым заревом.
— Что это, пожар?..— спросил вышедший Стафей Ермилыч.— На базаре будто что-то горит.
— Я пойду посмотрю, тятенька,— сказала Ольга. Она-быстро ушла в избу, оделась и направилась к месту пожара.
— Смотри, поскорей, Оля,— крикнул ей вслед Стафей Ермилыч.
На площади, запруженной народом, горел дом купца Маклакова. У пожара была обычная пожарная суета. В кровавом освещении зарева люди двигались, как призраки. Трещали доски, со звоном сыпались разбитые стекла. Ко всему этому присоединялся глухой гул огня: он жадно облизывал стены обшитого тесом деревянного дома, шипящими змейками перебегал под карнизами. А в высь мглистого неба лениво поднимались черные кудри дыма, взметывая тысячи искр.
— На кой чорт они бьют стекла в окнах? — говорил кто-то сзади Ольги.— Вот так... Дураки, право, дураки. Огню свободу дают.
— Не жаль паука. Чтоб и сам он сгорел.
Языки огня высовывались из окон купеческого дома и жадно тянулись к низенькой избе, стоявшей рядом. Там странно блестели окна, на стеклах играли багровые блики, и похоже было, что брошенная хозяином изба испуганно косится на пылающего соседа, вздрагивает, хочет сорваться с места и отодвинуться.
— Не отстоять,— слышалось в толпе.
— На дом наплевать, он все равно пропал, а избу-то надо бы отстаивать.
— Вы, господа, вот здесь рассуждаете, это нехорошо, а что сами?.. Пошли бы и помогли, чем языки чесать.
— Тебе надо, так иди.
— Помочь надо. Добро ведь горит.
— Ну, это добро не наше. Не наш брат живет здесь.
— Буржуазия...
Ольгу кто-то тронул за руку. Возле нее стояла Афоня.
— Смотришь?.. — спросила она. В отблеске пожара лицо ее розовело. Она жадно улыбалась, глядя на игру огня.— Хорошо горит.
— Не знаешь, от чего загорелось?..
— От огня,— ответила Афоня и засмеялась,— будто не знаешь, от чего горит.
Ольга посмотрела на подругу. Ей показался странным ее смех: в нем слышалось явное злорадство.
— Пойдем, насмотрелись...— сказала Афоня,— Представление кончилось.
Проходя, они слышали разговор о том, что кто-то поджег Маклаковых.
— Найдут-ут. Никуда не денется,— уверенно говорил чей-то густой бас.
— Попробуй, найди,— тихо сказала Афоня, прибавляя шагу.
Перед утром, часа в четыре, Ольга услышала легкий стук в окно. Она быстро вскочила, оделась и, не зажигая огня, вышла. Осторожно открыла ворота.
— Это я, Оля,— тихо прозвучал голос Добрушина.— Закрой ворота.
Ольга испугалась и обрадовалась.
— Не зажигай огня, не надо,— сказал Павел Лукоянович, входя в комнату.— Брось на пол мне чего-нибудь, я лягу.
— Я постелю постель, Павел Лукоянович.
— Не надо... Я не буду раздеваться.
Ольга нащупала у вешалки большой тулуп Стафея Ермилыча и постлала его в спальне. Взяла с кровати подушку.
— Ты мне пить только дай, Оля,— глухо сказал Добрушин.
— Вы заболели, Павел Лукоянович?..
Она подала ковш воды, -Павел Лукоянович жадно выпил, потом вздохнул.
— Спасибо, родная.— В полутьме он нашел ее голову и погладил. Его рука коснулась ее лица: она была горячая, сухая.
— Что с тобой, Павел Лукоянович?
— Ничего. Ты не беспокойся. Все хорошо. Сколько времени сейчас?
— Четыре часа.
— Четыре?.. Хорошо. Замечательно хорошо. Стафей Ермилыч спит?.. Ты не буди его, не надо. Постарайся, чтобы никто к вам завтра днем не приходил. Спи спокойно. А я с часок полежу. Озяб я... На пожаре была?
— Была.
— Не слыхала, кто поджог сделал?
— Нет.
— Ну, иди, спи.
Добрушин растянулся на тулупе. Ольга не могла уснуть. Она слышала, что Павел Лукоянович не спал, ворочался, глубоко и шумно вздыхал. На заводе заревел первый гудок. В соседней комнате завозился Стафей Ермилыч. Ольга встала. Плотно задернула занавес на двери спальни и вышла. Старик при тусклом освещении маленькой керосиновой лампы обувался.
— Я слышал, будто кто к нам стучал... Или приснилось мне?
— Приснилось, наверно,— сказала Ольга, завязывая ему хлеб в платок.
Добрушин проснулся уже около десяти часов и первым его словом было:
— Сколько времени, Оля?
Она заметила, что Павел Лукоянович поджимал левую руку и, когда он ее поднимал, на лице болезненно выступали морщинки. Он подошел к умывальнику и с трудом стал снимать куртку. На левой руке его, на рукаве рубашки темнело кровавое пятно.
— Это это? Что за кровь? — спросила Ольга испуганно.
— Так это, Оля...
— Сними рубашку. Я дам чистую.
Левая рука его выше локтя была забинтована. Бинт был весь пропитан кровью. Она побежала в - спальню, достала чистую старую белую рубашку, разорвала ее.
— Где все-таки тебя ранили, Павел Лукоянович? Что скрываешь от меня? Мне, наконец, обидно становится.
Она бережно размотала кровавый бинт. Мускул выше локтя был порван. Обильно шла кровь.
— Перетяни, Оля, возле плеча руку. В кармане у меня есть пузырек с иодом, смажь... Подрались немного сегодня... ничего, пройдет,— говорил Добрушин.— Как ты хорошо перевязываешь! Не боишься крови?
— Что ее бояться?
Она взглянула в лицо Добрушина. Тот ласково смотрел на нее. Она надела на него чистую сорочку. Было приятно застегивать у рубашки пуговицы.
Потом поставила самовар. За чаем Добрушин рассказал, что ночью во время пожара они благополучно сделали свое дело, к которому так долго и осторожно готовились.
— Из банка взяли все ценное и много доброго взяли с оружейного склада... Сегодня я от тебя уйду, Оля. И, может быть, мы с тобой больше не увидимся... Какой-то добрый человек пожар устроил. Помогло это нам. Почти без выстрела обошлось. Она рассказала Добру-шину, как была в контрразведке и как ее выручил чех.
Добрушин сказал:
— Чех этот — наш человек. Его уже нет здесь. Он ушел.
Томительно медленно шло время. Вечером пришел Стафей Ермилыч. Он, казалось, не удивился появлению Добрушина.
— Банк, говорят, сегодня ночью обобрали,— таинственно сообщил он,— а потом много увезли оружия из склада... У-у... что и делается. Рыскают везде, нюхают. Чорта с два найдешь. Теперь этим оружием их же по башкам...
Ольга переглянулась с Добрушиным. Тот едва заметно улыбнулся.
Прошло еще несколько томительных часов. Сегодня Ольга, как никогда, боязливо прислушивалась к каждому звуку, долетающему с улицы. Но там было тихо. Порой взлаивала собака. Порой чуть внятно проскрипит упряжка и прозвенит одинокий колокольчик. Часы показывали уже двенадцать. В комнате была тишина. Стафей Ермилыч ушел на печь. Ольга сидела и шила, но работа не спорилась. Добрушин медленно ходил по комнате.
— Ты завтра, Оля, сходишь в час дня... Там, где сидел слепой с гармошкой, там будет сидеть старьевщик. Ему передашь.
Возле самых окон вдруг кто-то запел пьяным голосом, разрывая слова:
Не... красива я — бедна...Плохо я... оде-та —Ни-кто за-муж не берет...Девушку за э-то.
— Пора,— сказал Добрушин.— Ну, прощай, Стафей Ермилыч... Не поминай лихом.
