Виктор Шкловский - Энергия заблуждения. Книга о сюжете
Потом он напишет, что он ее «усыновил».
Он творил не только роман, но и образ женщины, которую полюбил бесконечно.
Покарать преступление Анны должен был бог. Так Данте любил женщину, которую когда-то соблазнила книга, которую она читала вместе с мужчиной. Последняя фраза прекрасна: «И в этот день мы больше не читали». Прекрасная любовь реализовалась. Она реализовалась и для Данте.
Данте проходит в сопровождении Вергилия, великого писателя, создавшего нормы искусства, и падает в обморок, прослушав речь женщины.
Проносится над ним вихрь влюбленных, наказанных вечным полетом.
Они все виноваты.
Анна должна была быть виновата; но она не виновата, и чем дальше описывает ее Толстой, тем более она вырастает.
Помню молодого Горького, он мне тогда казался старым, было ему пятьдесят лет, он говорил, «почему Каренина только несчастна. Флобер в «Мадам Бовари» создает мессу любви, а Каренина и Вронский даже не видели Рима. Нет ни одной строки о том, как же они там жили».
Они были несчастливы? Был ли счастлив Толстой? Не знаю. Я не знаю, что такое счастье для птиц, но когда стая гусей или стая перепелов перелетает через океан, к милым старым гнездам, то гнезда у них, вероятно, на обеих сторонах одинаковы.
Одинаково милы.
Счастлив ли гусь после того, как он перелетел из Египта к полярному морю? Вероятно, он создан для этого полета, и в этом полете он совпал в ударе крыльев с движением воздуха, который принял стаю.
Толстой, отыскивая тропу жизни жизнью романов, вероятно, иногда был счастлив.
Но построить роман до конца нельзя и даже песню нельзя окончить.
Своим романом Лев Толстой судил жизнь.
Когда изменившая жена умирала в припадке родильной горячки, смерть казалась неизбежной. И в это время виноватая обыкновенная женщина в бреду заговорила с мужем как старшая, как человек, который прощает.
В той же комнате плачет другой Алексей.
Есть два Алексея – Алексей Вронский и Алексей Каренин. Общее в них то, что они старые рельсы, по которым пройдет старое колесо, чугунное колесо «она виновата, она должна умереть».
Оба Алексея плачут.
Сцена длинная, вы ее прочтите. Может быть, будете плакать.
Каренин не только простил свою жену, он как бы считал, что вины не было.
Достоевский, далеко от Толстого, восхищался этой сценой. Он написал в журнале, что нет виноватых.
Да, Каренин в вариантах сам стелил постель для Вронского, потому что Вронский жил у него в доме, а велеть другому постелить постель, такую постель, невозможно.
Вронский пережил потрясение, узнав, что ничтожен не тот человек, которому изменили, а тот, который заставил страдать так, как страдали трое. Они не только смешны, обманутые мужья, хотя должны были плакать не меньше, чем тысячу лет.
Вронский, здоровый человек, настолько здоровый, что он думает, сон придет даже после ужаса жизни.
Потом говорит «разумеется», видит, что сам он находится в униженье перед любимой женщиной, которая видала его плачущим, он говорит «разумеется» – пытается застрелиться, найти обыкновенный выход. Почти догадываясь, что такое любить. Но «разумеется» и восхищение великого Достоевского. Вот наконец он прочел сцену любви, в которой никто не виноват. Эта сцена не сгорает от выстрела самоубийцы, а освещается выстрелом самоубийцы, а он случайно добросовестно остается живым, и все начинается сначала. Тогда не было этого сравнения, как будто на вращающийся диск патефона положили пластинку под каким-то номером.
Хорошая пластинка.
Разумеется – разумеется. Алексей Каренин, смотря на не своего ребенка, не думает о том, что делать.
Он смотрит на это маленькое существо, даже не описанное, обманутый муж улыбается.
Толстой пишет, что Каренин улыбается так, что волосы на его голове зашевелились.
И нет отчаяния, нет страха, есть чувство освобождения. Каренин не виновен. И сын Каренина Сережа тоже не виновен. Глаза у него были похожи на глаза отца. Это Анна Каренина видела. Никто не был виноват.
Потом дело пошло по колее. Вронский выздоровел. Вронский и Каренина уехали в Рим и первое время были почти счастливы. Левин, который ревновал Кити к Вронскому, в то же время невольно понимал, что Каренина крупнее его как человек. Левин женился на Кити, у них был ребенок, Вронский уехал в Сербию, мечтая о смерти на войне. Левин сделался большим хозяином, собирался создать новую теорию жизни, обдумать жизнь заново, но без убытков. Пока что он прятал от себя ружье и веревку, чтобы не застрелиться и не повеситься. Счастливых не было.
Умерла Анна Каренина, дочитав книгу своей жизни. Свеча жизни погасла. Это не похоже на стихи, это не похоже на упрек.
Но свечу задули, она не сама погасла. На разнице нравственности мужчины и женщины женщина потеряла место в обществе.
Случилось то у Толстого и у его героев, что прежде могло случиться с героем Пушкина в отрывке «На углу маленькой площади».
«Анна Каренина» – это суд над жизнью.
Это и суд над судом. Я предварил историю Анны Карениной историей двух венецианок, одной незнатной, другой дочери принца, впрочем, кажется, их было три. Еще была донна Филиппа, которую судили за измену в маленьком городе Прато.
По воле новеллиста ей будто бы угрожало сожжение по новому закону, но донна Филиппа выступила сама и опровергла его, она сказала, что закон незаконен, потому что он принят без участия женщин, они за него не голосовали.
Все новеллы с драматическими концами не в шутку говорят о различии отношений к измене мужчины и женщины. Женщина требует, чтобы ее история была хотя бы написана на ее могиле вместе с именем мужчины.
Анна Каренина написана со многими перемещениями кусков.
Выражение «написана» неправильно в отношении к романам. Романы не пишутся, хотя Марк Твен на вопрос, как писать роман, ответил: «Сидя». Романы строятся. Эпизоды перемещаются, герои переосмысливаются. Роман не озеро, а река, и к романам эпиграфом можно было бы взять слова из «Слова о полку Игореве»: «О, Днепре Славутицю! Ты пробил еси каменные горы…»
…Цитируя Толстого и, так сказать, его источники, мы всегда должны помнить, что слово «источник» в первом своем значении – это начало реки, исток ее.
И нет такой реки, которая оставалась бы у своего источника.
Слово «источник» у нас употребляется часто неточно – источником считается указание причины явления.
Место рождения подменяется понятием о самом рождении.
Толстой всегда уходил от своих источников. Его книги являются путешествием, начинающимся с источника наблюдения, подкрепленным впадающим ручейком книжного источника, вернее, книжный источник увеличивает внимание к явлению, а не порождает его; потом начинается исследование предмета, т. е. написание в данном случае романа.
Романы Толстого – исследования Толстого.
И он приходит к мысли, иногда не сказанной прямо, о неправомерности первоначального восприятия.
Я должен сказать личное мнение, что источником многих мыслей Толстого, источником, который проходит у него сквозь пласты сомнения, проходит сквозь груды вариантов, таким источником является то, что в то время называлось нигилизмом, причем этот источник существует всегда в сопровождении отрицания его.
Обнажается эта драма в таких сценах романа, как разговор Левина с его братом Николаем. Я уже ссылался на этот разговор.
Брат Николай – это брат Толстого Дмитрий; он прочел когда-то «Выбранные места из переписки» Гоголя и ушел в деревню, чтобы осуществить идеал помещика.
У него это не вышло, потом он стал нигилистом.
Так вот, когда Левин сообщает брату свой план, план создания новой заинтересованности крестьян в споем труде, то брат-нигилист говорит: «…ты взял старую мысль и вынул из нее самое главное» – имеется в виду вопрос о собственности.
Левин не находит возражения.
Лев Толстой не может ему помочь.
Это главное для самого Толстого: вопрос о собственности, прежде всего вопрос о земельной собственности.
То самое главное, что вынуто, что вынуто и что приводит людей к нигилизму, это вопрос о земельной собственности.
Вопрос о собственности – я говорю наивные слова – всегда был главным спорным вопросом, но здесь я прибавлю: так же как и вопрос о женской верности.
Толстой имел много детей.
Софья Андреевна свою семью в своих записках называет красивой.
Она любила семью, по ее словам, «до сумасшествия». Но эта семья была в то же самое время семьей наследников.
Семья подчеркивала вопрос собственности. И в точности так вопрос о наследовании земли приходит все время Нехлюдову, как об этом написано в «Воскресении».
Я напомню мысль из уже забытых многими записных книжек Вяземского. Потому что эти слова Вяземского невероятны, особенно потому, что написаны для себя.
Вяземский, друг Пушкина и человек, несомненно, талантливый, пишет о том, что женщина не может иметь мужчину, потому что это вводит нового наследника, изменяет идею рода.
