Пётр Вершигора - Дом родной
Начальником этой группы почему-то было лицо в больших чинах. Во время ночевки Зуев, тогда еще совсем зеленый лейтенант, узнал, что в этом самом селе после его освобождения войска натолкнулись на большую могилу с нестандартным обелиском: был он приземист, кургуз и неуклюж, сделан из кряжистого комля березы или вяза, выкрашен тем черно-грязным цветом, каким немецкая армия красила свою технику: танки, машины, орудия. На ровно подрезанном толстом суку была прибита каска. Большой кованый гвоздь, продетый сквозь рваную дыру, надежно прикреплял ее к суку. Кто-то снял эту каску и обнаружил под ней надпись на русском и немецком языках: «Здесь похоронен храбрейший русский герой, генерал-лейтенант Сиборов, над прахом которого немецкие солдаты склоняют свои знамена». Выше надписи стандартный немецкий крест, внизу дубовые листья — символ крепости духа, венчающие у немцев только храбрейших из храбрых.
— Провокация, — решили в контрразведке. — Вероятно, заминированный бугор…
Основания к тому имелись. При отходе обозленные фашисты часто минировали не только склады, дома, но и могилы. Не гнушались иногда оставлять отравленное продовольствие и спиртное. Версия эта все более укреплялась, так как опрошенные жители не помнили никаких похорон. Они только рассказали, что весной 1942 года немцы зажали на колхозном дворе каких-то окруженцев и сражались с ними около суток. Видели также, что после боя вели к штабной машине одного израненного русского. Переночевав, отряд вражеских войск ушел, оставив свежую могилу у церкви со странным обелиском и каской. Когда колонна вражеских машин выстроилась к маршу, на церковном пригорке, как табунок воробушков, собрались вездесущие мальчишки. К ним подошел немецкий ефрейтор или вахтмайстер с крестами и рубцом через все лицо.
«Наискосок его рубануло, — рассказывал один деревенский паренек. — Подошел ён к нам и стал на губной гармошке играть. А потом на пальцах фокусы показывать. Робята смеются. Ён раза два оглядывается — не смотрит ли ахвицер, а потом поглядел на нас так сурьезно и глазами на ту могилу с каской зырк-зырк. Показывает, значит. Мы ничего, молчок, — что дальше будет… А ён нам: «Рус мальшык, карош рус мальшык, слюшай — тут могил и железный шапок не трогайт, не подходиль… Там есть пп-у-ф». Заминировано, значит — мы сразу догадались. А ён тогда гармошку к губе — да марш как заиграет! И пошел, пошел к машине…»
Предупреждение о минах подействовало. Жители обходили обелиск стороной.
Наши войска, освободив край, наткнулись на эту загадку, особенно она никого не интересовала: мина так мина. Мало ли мин понатыкано на нашей земле. Но когда какому-то проезжему старшине, не предупрежденному населением, вздумалось сбить поржавевшую каску и под ней оказалась таинственная надпись, молва пошла по всему фронту.
Дело в том, что действительно был такой командарм генерал-лейтенант Сиборов. Командовал он армией, находившейся на самом острие удара наших войск в январе 1942 года. Как стальным шилом, проткнул он своей ударной группой носорожью шкуру вражеского фронта. И устремился вперед, в обход Вязьмы с юго-востока. Но вражеское командование срезало узкий клинышек «под корешок». Сиборов с ударной группой очутился в тылу врага. В полном окружении. Семь суток прорывался он к своим на участке правого соседа. Затем связь пропала. Канонада и пожары, наблюдаемые не слишком ретивым соседом, удалялись все дальше и дальше на Запад. А затем совсем исчезли. Наступило затишье.
В тот день, когда наши саперы, возглавляемые большим начальником, раскапывали могилу генерала, Зуеву представлялось, что все участники героической эпопеи погибли. Естественно, что сейчас, ночью, на Курской дуге, слова, сказанные командиром саперов: «мы, сиборовцы», вызвали у него бурю воспоминаний и острый интерес к собеседнику. Ведь он наверняка многое знает о последних днях и минутах группы генерала Сиборова, могилу которого он, Зуев, помогал раскапывать саперам.
— Слыхали, слыхали мы на Западном о таких, — сказал Зуев. — Так ты тоже из сиборовцев? Постой, постой, как ты рапортовал? «Старший лейтенант Иванов…» Ну и ну… Тесная земля стала, если мы тут встретились. Теперь нам не спать до полуночи… Вали, друг сиборовец, докладывай все по порядку… А ты, Шамраище, слушай, не перебивай. Это, брат, такая история — и внуки о ней не забудут. Да подбрось дровишек в костер..
Внимательно слушая Иванова, Зуев все же решил пока промолчать о том, что знал сам.
Было нехолодно… Природа застыла в спокойном раздумье. Как мать, только что родившая первое дитя, она отдыхала, еле дыша… Небо и земля были залиты звездным светом, и далекие-далекие светила казались светлыми, словно и к ним доходило отражение белых снегов России. Это непривычное еще, но уже строго зимнее лицо природы было похоже на ее сон. Но людям, увлеченным самой сильной страстью — страстью выяснения истины, уже канувшей в прошлое, не хотелось спать.
Увидев в майоре Зуеве не просто досужего слушателя, а кровно заинтересованного в судьбе их группы хорошего, честного воина, Иванов стал рассказывать не спеша, со многими подробностями. Из этого рассказа очевидца Зуеву яснее стала представляться до сих пор во многом туманная для него картина.
— Ураганом проносились мы по штабам корпусов и армейским тылам Центральной группы армий… Ох и зашевелились тогда немецко-фашистские войска! А тут, понимаешь, в это время Гитлер наезжал со своей ставкой… Под Смоленск. Фронт еще был за Вязьмой, а здесь все полыхает: пожары, а по ночам вокруг канонада… Это была работа многих отрядов смоленских мстителей. Грозные имена «Дедушки», полков «Лазо» и «Жабо», знаменитые «Тринадцать», дивизия «Галюги» уже крепко давали о себе знать. Это о них во время войны была сложена песня:
…И на старой Смоленской дорогеПовстречали незваных гостей.
Но генерал Сиборов, а вместе с ним и лежащий рядом с Зуевым Иванов действовали северо-восточнее этих крупных очагов народной борьбы. И связи с ними не имели.
Вслушиваясь с интересом в басовитый голос начальника саперов, Зуев теперь ясно представлял себе трагическую ситуацию, возникшую зимой сорок второго между Смоленском и Вязьмой. Там шла уже народная война. И Зуев многое знал о ней. Он бывал не раз сам в окружении, вылетал с десантниками в дивизию «Галюги» и имел немало дружков из смоленских партизан полка «Тринадцать», влившихся в их дивизию в ходе наступления.
— Здорово мы их долбанули, — задумчиво басил сапер, разламывая пополам картошку. — Вот тогда по приказу фюрера и была снаряжена экспедиция оберста Шмидке…
«Правильно рассказывает, — подумал Зуев, — во время раскопок таинственной могилы упоминали о таком немецком генерале или оберсте Шмидке».
Зуев все яснее и яснее представлял себе трагедию боевой группы Сиборова. Он почти физически ощущал, как вокруг остатков батальонов храбрецов наматывался целый клубок тайн и военно-психологических предрассудков, самых опасных из всех предрассудков человечества. Дальше все было ясно. Во всяком случае, активному участнику этой трагедии — Иванову.
— Эх, братцы! Вражеские батальоны вцепились в нас, как гончие в зубра. Больше месяца продолжалась эта схватка. Все было исчерпано: боеприпасы, патроны, связь. Оберст Шмидке уже, наверное, чувствовал себя генералом…
Иванов в это трагическое для всей группы, для командарма Сиборова время находился с остатками своих саперов при самом генерале. Он просто и бесхитростно рассказывал Зуеву о том, как разведка не раз докладывала Сиборову, что на западе, где-то в районе Дрогобужа и Ельни, действуют вооруженные патриоты.
Вслушиваясь в эти слова сапера, Зуев понимал, что для того, чтобы боевая группа генерала Сиборова могла прийти к резкому изменению тактики, обстоятельства не давали ей времени. И он сказал Иванову:
— Пока были силенки, генералу бы к партизанам податься. Или гонор не позволял, что ли?
— Не было, понимаешь, свободной минуты одуматься, осмотреться, поразмышлять, — ответил Иванов.
А Зуеву стало ясно: загнанная в полустепную местность, преследуемая самолетами и танками тающая группа героев принимала на себя возмездие озверевшего врага. Но мало этого: она была лишена единственного тыла на оккупированной территории — связи с населением. «Вот в чем был просчет вашего генерала», — подумал молодой майор и сказал об этом собеседнику. Тот посмотрел на военкома, затем на Шамрая, который молча вслушивался в разговор.
— Об этом и я потом вспоминал, — проговорил Иванов. — Словом, выходит, что плавали мы с генералом как бы в море, а без пресной воды.
— Это, брат, мы, тикавшие из концлагерей, хорошо испытали на собственной шкуре, — легко и беззлобно резюмировал Шамрай.
Помолчали, вдумываясь в смысл давно прошедших событий.
