Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
— Да, да, подлецы! повторилъ Евгеній. — Я вотъ съ вами и съ ma tante бываю у Оли въ институтѣ. Они это знаютъ и говорятъ всякія мерзости про институтокъ. Зачѣмъ-же? Это скверно! Я теперь пріѣзжаю въ институтъ и мнѣ невольно иногда вспоминается все это. И тоже про княгиню Марью Всеволодовну и про князя Алексѣя Платоновича что они говорятъ. Вѣдь она-же мать этимъ мальчикамъ, онъ — ихъ отецъ! Кого-же послѣ того и любить, если они сами издѣваются надъ своими отцемъ и матерью, а наши отецъ и мать вышвырнули вотъ насъ изъ дому?..
Петръ Ивановичъ нахмурился.
— Знаете-ли что, Женя, проговорилъ онъ. — Хоть наушничество и скверно, но вамъ надо объяснить все Олимпіадѣ Платоновнѣ, чтобъ отдалиться отъ этихъ негодяевъ. Хотите, я открою ей глаза…
— Полноте, Петръ Ивановичъ, сказалъ Евгеній. — Вѣдь не разойдется-же она съ ихъ семьей изъ-за меня, не возьметъ-же она меня изъ пансіона Матросова, а тамъ — да тамъ не одни Платонъ и Валеріанъ такіе, а всѣ, всѣ… Вы послушайте, что у насъ говорятъ объ этомъ пансіонѣ. И лучшее общество тамъ, и лучшіе учителя, и лучшее воспитаніе! И опять-таки всѣ говорятъ то, чего не знаютъ, чего вовсе нѣтъ! Я вотъ еще почти мальчикъ, я только и думать-то научился, благодаря вамъ, а я все вижу и понимаю, а они… Да вотъ я вамъ что скажу: княгиня Марья Всеволодовна хвалится своими дѣтьми, хлопочетъ о ихъ счастіи, говоритъ, что она имъ всю себя отдала, а они въ пансіонѣ такъ и слывутъ за попрошаекъ: у одного папиросъ займутъ, у другого денегъ перехватятъ, ко мнѣ пристаютъ, чтобы я бралъ деньги у ma tante, благо она мнѣ ни въ чемъ не отказываетъ. «Mais c'est ta bourse, говоритъ Валеріанъ про ma tante, — il faut seulement délier ses cordons». А Платошка только хихикаетъ да, юродствуя, твердитъ: «У тетушки горбъ, а что въ горбу? — денежки!..» Они, Петръ Ивановичъ, жалкіе, жалкіе мальчики! Ихъ братъ обокралъ мать и они обокрадутъ ее, это ужь вы увидите! А она ничего не видитъ, ничего не замѣчаетъ. И такъ у насъ и всѣ ничего не видятъ, ничего не замѣчаютъ, а всѣ говорятъ, судятъ и рядятъ, и все лгутъ, все лгутъ…
Петръ Ивановичъ прошелся по комнатѣ въ тяжеломъ раздумьи.
— Вы-то вотъ только слишкомъ рано и слишкомъ много видѣть научились, проговорилъ онъ. — Этакъ, батенька, вся жизнь каторгою сдѣлается, какъ станешь подмѣчать вездѣ ложь и обманъ съ одной стороны и слѣпоту да глухоту съ другой.
Евгеній молчалъ. Прошло нѣсколько минутъ.
— А знаете, Петръ Ивановичъ, когда я въ первый разъ подумалъ, что ma tante большое дитя? спросилъ Евгеній.
— Нѣтъ, не знаю, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
— А когда намъ объявили, что пора уѣзжать изъ Сансуси, и вы стали ворчать на то, что ma tante увезла меня и Олю въ деревню на четыре года, отдалила отъ общества, отдалила отъ жизни… Вы тогда бранились, говорили, что это было сдѣлано нелѣпо, что если-бы мы еще остались жить въ Сансуси, такъ и совсѣмъ-бы одичали… У меня въ то время впервые явился вопросъ: значитъ, ma tante сама не понимала, что дѣлала, увозя насъ въ деревню?.. Потомъ я долго, долго думалъ объ этомъ и…
Евгеній замолчалъ, не кончивъ фразы.
— И до чего-же додумались? спросилъ Петръ Ивановичъ.
— Да что все у насъ такъ какъ-то дѣлается, сказалъ Евгеній, — вотъ какъ у Оли бывало, когда она въ куклы играла. «Теперь, говорить, мы въ гости поѣдемъ, а теперь я ее, говоритъ, въ институтъ отдамъ, а теперь, говоритъ, я ее изъ института въ деревню повезу…» А для чего она это, бывало, дѣлаетъ и для чего говоритъ — и сама она не знаетъ…
Петръ Ивановичъ даже остановился передъ Евгеніемъ, пристально смотря на него.
— Такъ вотъ-съ вы до чего додумались, проговорилъ онъ, — Не рано-ли, батенька, сверху внизъ на старуху смотрѣть начали? Этакъ-то вонъ и князья Дикаго на своихъ родителей смотрятъ…
— Нѣтъ, нѣтъ, Петръ Ивановичъ, не такъ, не такъ! торопливо заговорилъ Евгеній. — Я не браню ma tante, не осуждаю. Я ее, Петръ Ивановичъ, очень, очень люблю… но, голубчикъ, поймите вы, поймите, что она ничего не видитъ, ничего не знаетъ… и вотъ какъ дѣти, и любитъ, и ласкаетъ своихъ куколокъ… меня и Олю, а что съ нами дѣлать — этого не знаетъ…
Евгеній даже раскраснѣлся отъ волненія.
— Я вамъ всего этого объяснить никакъ не умѣю, продолжалъ онъ горячо. — Все это я передумалъ, понялъ, но вотъ словъ у меня нѣтъ, чтобы все это ясно передать, чтобы и другіе все это поняли такъ, какъ я… Говорить я совсѣмъ не привыкъ… Валеріанъ — вотъ тотъ все-бы это вамъ объяснилъ отлично…
Въ этотъ-же вечеръ Евгеній передалъ Петру Ивановичу всѣ подробности о ходѣ преподаванія у Матросова, о характерахъ и образѣ дѣйствій школьныхъ товарищей, о внутренней жизни Платона и Валеріана Дикаго. Изъ всѣхъ этихъ разсказовъ Петръ Ивановичъ понялъ, среди какого омута стоитъ несчастный мальчуганъ, и на прощаньи невольно замѣтилъ ему:
— Ну, Женя, не скрывайте ничего отъ меня. Я все-же опытнѣе васъ и авось съумѣю быть полезнымъ вамъ при случаѣ. Вы стоите въ такомъ омутѣ, гдѣ не трудно и совсѣмъ потонуть.
— Вы знаете, что у меня нѣтъ никакихъ тайнъ отъ васъ, сказалъ Евгеній. — Вамъ только я и могу говорить все.
Петръ Ивановичъ ушелъ въ раздумьи, не зная, что дѣлать: говорить или не говорить Олимпіадѣ Платоновнѣ о всемъ слышанномъ. Онъ еще не принялъ никакого рѣшенія, когда въ одинъ прекрасный день Олимпіада Платоновна сама прислала за нимъ. Онъ удивился приглашенію, такъ какъ онъ и безъ приглашенія бывалъ у Олимпіады Платоновны почти ежедневно вечеромъ. Онъ не могъ понять, зачѣмъ его приглашали теперь утромъ.
— А, это вы! Браниться съ вами хочу!
Этими словами встрѣтила его Олимпіада Платоновна, когда онъ вошелъ въ ея кабинетъ.
— Каюсь, если въ чемъ виноватъ, а повинную голову и мечъ не сѣчетъ, шутливо проговорилъ онъ, пожимая ея руку.
— Да я вовсе не въ шутку сердита на васъ, серьезно сказала она. — Скрытничаете вы, вотъ что худо… Вамъ Евгеній говорилъ что-нибудь…
— О чемъ? спросилъ Петръ Ивановичъ, садясь на кресло около письменнаго стола.
— Да вообще о себѣ, о своихъ впечатлѣніяхъ, сказала она.
— Говорилъ, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
— Что-же вы мнѣ ничего не сказали? замѣтила старуха.
— А развѣ вы желаете, чтобы я передавалъ все, что онъ мнѣ говоритъ? спросилъ Петръ Ивановичъ, усмѣхаясь.
— Не все, сказала Олимпіада Платоновна, чувствуя, что она неловко приступила къ дѣлу. — Но мнѣ кажется, что у мальчика есть что-то на душѣ тяжелое. Мнѣ хотѣлось-бы знать, что именно. Можетъ быть, я могла-бы помочь.
Петръ Ивановичъ покачалъ головой.
— Едва-ли вы можете вполнѣ помочь ему, если-бы даже и желали этого, сказалъ онъ. — Но во всякомъ случаѣ я радъ, что вы сами заговорили объ этомъ предметѣ. Я вамъ на первый разъ могу дать одинъ совѣтъ: не возите вы его насильно къ разнымъ князькамъ Дикаго, не заставляйте сближаться съ тѣми, съ кѣмъ ему вовсе не желательно сближаться, предоставьте ему…
— Ну, это пустяки! Я знаю, что онъ еще дичится знакомыхъ. Но тутъ нѣтъ ничего серьезнаго, перебила Петра Ивановича старуха. — Я васъ спрашиваю…
— Тутъ гораздо больше серьезнаго, чѣмъ вы думаете, перебилъ ее въ свою очередь Петръ Ивановичъ. — Евгеній слишкомъ чуткій и, можетъ быть, не по лѣтамъ смышленный человѣкъ и потому безъ серьезной причины онъ не станетъ дичиться и бѣгать отъ дѣтей.
Въ тонѣ Петра Ивановича уже звучала нотка раздраженія.
— Безъ серьезныхъ причинъ?.. Да говорите вы прямо, что вы знаете! рѣзко сказала Олимпіада Платоновна.
— А то я знаю, что вы навязываете всякихъ негодяевъ въ друзья своему любимцу и удивляетесь, какъ это онъ не сдѣлается такимъ-же мерзавцемъ, вдругъ какъ отрубилъ уже совсѣмъ вспылившій Петръ Ивановичъ.
Олимпіада Платоновна раскрыла ротъ, чтобъ возражать, оборвать его, но съ его языка уже лился потокъ разсказовъ про все, что онъ зналъ. Его раздосадовало, что старуха даже и не подозрѣваетъ всего того, что дѣлается вокругъ нея. Не стѣсняясь, не щадя яркихъ красокъ, онъ съ чисто бурсацкою грубоватою откровенностью рисовалъ теперь передъ Олимпіадой Платоновной цѣлую картину той нравственной грязи, которая окружала мальчика. Княжна ничего и не подозрѣвала изъ того, что дѣлается, что говорится въ кружкѣ разныхъ князьковъ Дикаго, разныхъ воспитанниковъ пансіона Матросова. Олимпіада Платоновна только иногда прерывала его восклицаніями:
— Да не можетъ быть! Да что вы мнѣ разсказываете!
— Что-же вы думаете, что Евгеній лжетъ передо мною или я выдумываю вамъ это все? возражалъ Петръ Ивановичъ.
— Да вѣдь это-же дѣти! говорила княжна чуть не молящимъ тономъ.
— Хороши дѣти — пятнадцатилѣтніе и семнадцатилѣтніе шалопаи, насмотрѣвшіеся, наслушавшіеся всякихъ мерзостей! горячился Петръ Ивановичъ. — Эти дѣти опытнѣе васъ во многомъ, они знаютъ такія мерзости, о которыхъ вы и понятія не имѣете, они продѣлываютъ такія штуки, отъ которыхъ и иной старикъ покраснѣетъ!..
