Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
— Ты, Софья, ничего не замѣчаешь въ Евгеніи? спрашивала старуха у своей вѣрной наперстницы.
— Ничего, а что? проговорила Софья.
— Странный онъ какой-то у насъ, точно у него тайны какія есть… Никогда ничего не говоритъ, что въ пансіонѣ дѣлается, что его удивитъ или обрадуетъ среди дѣтей княгини Марьи Всеволодовны, не похвалитъ никого изъ учителей или не пожалуется на нихъ… Холодность это, что-ли?.. Онъ вѣдь, кажется, не тупъ…
— Женичка-то тупъ? воскликнула Софья. — Да чего это вы не выдумаете, право!.. Онъ-то тупъ!.. Да онъ все понимаетъ, все чувствуетъ!.. Тупъ!.. Да развѣ тупые-то такъ любятъ, какъ онъ?.. Вы вотъ только брови нахмурите, такъ онъ уже сейчасъ: «ma tante, что съ вами, милая?..» Да что вы!.. Мнѣ, мнѣ стоитъ нахмуриться, такъ онъ и меня распрашиваетъ сейчасъ: «что съ тобой, Софочка, здорова-ли ты, не случилось-ли чего?»
У Софьи даже голосъ дрожалъ отъ волненія.
— Ахъ, да что ты мнѣ разсказываешь, точно я его меньше тебя знаю и люблю! разсердилась Олимпіада Платоновна. — Вотъ тоже дура, дура, нашла за кого и передъ кѣмъ заступаться!..
— Да какъ-же не заступаться, если говорите: онъ, кажется, не тупъ! въ свою очередь загорячилась Софья. — Ужь такъ-бы прямо дуракомъ и назвали!.. Еще-бы лучше было!.. Слушать-то, право, обидно… А что онъ не говоритъ ничего вамъ, такъ, вѣрно, радости-то немного въ этихъ разговорахъ!
Олимпіада Платоновна быстро обернулась лицомъ къ Софьѣ.
— Ты что-нибудь знаешь? Онъ тебѣ, вѣрно, говорилъ что-нибудь? спросила она, глядя пристально на Софью и какъ-бы боясь, чтобы та не схитрила, не уклонилась отъ прямого отвѣта.
— Ничего я не знаю, рѣзко отвѣтила Софья. — Петръ Ивановичъ, тотъ вотъ, вѣрно, что-нибудь знаетъ, потому подолгу они между собой бесѣдуютъ…
— О чемъ? спросила торопливо княжна.
Софья даже улыбнулась, такъ несообразенъ показался ей этотъ вопросъ.
— Да развѣ я съ ними сижу? сказала она. — А что не о веселомъ они толкуютъ, такъ это вѣрно. Намедни меня людишки на черта посадили, совсѣмъ я осатанѣла, въ омраченіи находилась, а Петръ Ивановичъ отъ Женички идетъ, замѣтилъ, что я не въ своемъ духѣ, и говоритъ: «Что, видно, Петербургъ-то всѣмъ намъ солонъ достался?» — «Кому это, говорю, всѣмъ-то?» — «Да, говоритъ, и мнѣ, и Олимпіадѣ Платоновнѣ, и вамъ, и Женѣ». — «Ну, говорю, Женичка-то еще ребенокъ, что онъ видитъ!» — «А вы, говоритъ, въ душу-то его заглядывали? Можетъ быть, онъ и по больше васъ, старыхъ дѣтей, видитъ. Вы-то ко всему присмотрѣлись, а онъ — новы ему всякія мерзости… Да и пора-бы вамъ его ребенкомъ-то перестать считать… У его дѣдушки, чай, въ его годы свои ребята гдѣ-нибудь въ людской находились…» И такъ меня эти его слова точно обухомъ по головѣ ударили. — Такъ что-же онъ молчитъ! раздражительно воскликнула княжна. — А еще другомъ называется и скрытничаетъ!.. То-то я вижу, что они все уединяться стали… Завтра-же, завтра-же пошлю за нимъ; ужь и побранюсь-же я съ нимъ! Знаетъ все и ничего не говоритъ!
— Да, можетъ, и говорить-то не приходится! Тоже не все можно разсказывать, что знаешь, сказала Софья.
— Да вѣдь я должна все знать, что касается Евгенія! Развѣ мнѣ весело, что всѣ зовутъ его скрытнымъ, что я сама замѣчаю его неоткровенность? Нѣтъ, нѣтъ, стыдно Петру Ивановичу скрытничать! И что онъ такое знаетъ?..
А Петръ Ивановичъ, дѣйствительно, зналъ изъ внутренней жизни Евгенія много такого, чего и не подозрѣвала Олимпіада Платоновна. Съ той поры, когда семья Олимпіады Платоновны покинула Сансуси, когда Евгеній поступилъ къ Матросову, когда Оля поступила въ институтъ, Евгеній еще болѣе оцѣнилъ и полюбилъ Петра Ивановича: это былъ его единственный другъ, которому можно было говорить все, открывать всю душу. Бесѣды двухъ друзей были часты и продолжительны и Петръ Ивановичъ видѣлъ, какъ быстро росъ и развивался мальчикъ въ умственномъ отношеніи. Иногда Петра Ивановича просто смущалъ тотъ рядъ вопросовъ, который проходилъ въ головѣ юноши, додумывавшагося до такихъ вопросовъ, о которыхъ въ его годы самъ Петръ Ивановичъ и понятія не имѣлъ или о которыхъ онъ думалъ, какъ о чемъ-то отвлеченномъ, безъ болѣзненной страстности, безъ сердечной боли. Особенно памятенъ былъ для Петра Ивановича одинъ вечеръ: Олимпіада Платоновна уѣхала куда-то на вечеръ; Евгеній былъ дома одинъ; Петръ Ивановичъ забрелъ къ нему часовъ въ девять и проговорилъ съ нимъ до часу ночи.
— Она вѣдь совсѣмъ большое дитя, замѣтилъ между прочимъ Евгеній про Олимпіаду Платоновну. — И Софья тоже большое дитя.
— Ну, а вы маленькій старичокъ? шутливо сказалъ Петръ Ивановичъ, добродушно улыбаясь.
— Да вы не смѣйтесь, сказалъ серьезно Евгеній. — Я говорю серьезно. Онѣ обѣ не видятъ, что у нихъ передъ глазами дѣлается. Вы прислушайтесь, когда онѣ говорятъ: всѣхъ онѣ готовы бранить, людишками называть, критиковать, но все это просто привычныя фразы и фразы. Ихъ рѣзкости не что-нибудь серьезное, а просто особый faèon de parler. Они вотъ ругаютъ людишекъ, а эти людишки и надуваютъ, и обираютъ ихъ, и смѣются надъ ними…
— Барство, батенька, ихъ заѣло; въ былыя времена денегъ куры не клевали, все готовое было, ну, вотъ онѣ и привыкли деньги зря бросать, окружая себя приживалками, прихлебателями да салопницами, которыхъ и бранили, и награждали, и которыя и обирали, и надували ихъ, пояснилъ Петръ Ивановичъ.
— Ужь я не знаю, отчего онѣ такія, но знаю одно, что онѣ видятъ только то, что само въ глаза лѣзетъ, а что захотятъ отъ нихъ скрыть, то и скроютъ, сказалъ Евгеній. — Вѣдь у насъ куда ни взглянешь, вездѣ все вранье. Вонъ ваша мать мнѣ разсказывала, какъ весело проживаетъ Перцова, а взгляните на эту Перцову здѣсь: и голодна-то она, и обтрепалась-то она, и съ квартиры-то ее гонятъ. Она плачетъ, а Софья и ma tante соболѣзнуютъ и помогаютъ, не подозрѣвая даже, что у этой дамы идутъ дома пиры да угощенья…
— Да это ужь всегда такъ бываетъ въ отношеніяхъ благотворителей и черносалопницъ, сказалъ Петръ Ивановичъ.
— Про нее это я только такъ для примѣра сказалъ, потому не мои она деньги у ma tante и у Софьи беретъ, замѣтилъ Евгеній. — Но вѣдь у насъ и во всемъ такъ. Иногда, знаете-ли, такъ-бы и наговорилъ чуть не дерзостей ma tante, если-бы не любилъ и не жалѣлъ ее. Вотъ вы послушайте ее, что она говоритъ про дѣтей Марьи Всеволодовны: и прелестныя, выдержанныя это дѣти, и манеры-то у нихъ отличныя, и ученье-то имъ легко дается… И все это ложь, ничего этого нѣтъ! Она хочетъ, чтобы я сошелся съ ними, чтобы я былъ такимъ, какъ они… Да она, Петръ Ивановичъ, умерла-бы съ горя, если-бы я сдѣлался похожимъ на нихъ…
— А вы чего-же не скажете ей, что это шалопаи? спросилъ Петръ Ивановичъ.
— Сплетничать надо, что-ли? раздражительно произнесъ Евгеній. — Я наушникомъ не буду, Петръ Ивановичъ, никогда! А если люди до сѣдыхъ волосъ дожили, такъ должны они сами понимать тѣхъ, кого каждый день видятъ. А она не понимаетъ, ничего не понимаетъ! И не одна она, а всѣ кругомъ не понимаютъ и не хотятъ понятъ, что дѣлается. Monsieur Michaud — опытный гувернеръ! Отчего я не хочу учиться подъ его руководствомъ! Да онъ, Петръ Ивановичъ, просто негодяй. Я, Петръ Ивановичъ, съ вами четыре года прожилъ и не узналъ того, что я узналъ въ какіе-нибудь два мѣсяца отъ этихъ примѣрныхъ мальчиковъ и этого monsieur Michaud!
Евгеній вдругъ взялъ за руку Петра Ивановича и прямо взглянулъ ему въ лицо.
— Вѣдь это подло, подло, Петръ Ивановичъ, что они мнѣ стали разныя развратныя исторіи разсказывать и учить разнымъ гадостямъ? Вѣдь я-же по лѣтамъ еще совсѣмъ мальчикъ, а не взрослый! Я никогда и не думалъ прежде объ этомъ, а теперь я все знаю, все. Иногда и не хотѣлъ бы думать объ этомъ, а думаешь.
Евгеній говорилъ горячо и раздражительно съ примѣсью какой-то брезгливости.
— Подлецы! пробормоталъ Петръ Ивановичъ.
— Да, да, подлецы! повторилъ Евгеній. — Я вотъ съ вами и съ ma tante бываю у Оли въ институтѣ. Они это знаютъ и говорятъ всякія мерзости про институтокъ. Зачѣмъ-же? Это скверно! Я теперь пріѣзжаю въ институтъ и мнѣ невольно иногда вспоминается все это. И тоже про княгиню Марью Всеволодовну и про князя Алексѣя Платоновича что они говорятъ. Вѣдь она-же мать этимъ мальчикамъ, онъ — ихъ отецъ! Кого-же послѣ того и любить, если они сами издѣваются надъ своими отцемъ и матерью, а наши отецъ и мать вышвырнули вотъ насъ изъ дому?..
Петръ Ивановичъ нахмурился.
— Знаете-ли что, Женя, проговорилъ онъ. — Хоть наушничество и скверно, но вамъ надо объяснить все Олимпіадѣ Платоновнѣ, чтобъ отдалиться отъ этихъ негодяевъ. Хотите, я открою ей глаза…
— Полноте, Петръ Ивановичъ, сказалъ Евгеній. — Вѣдь не разойдется-же она съ ихъ семьей изъ-за меня, не возьметъ-же она меня изъ пансіона Матросова, а тамъ — да тамъ не одни Платонъ и Валеріанъ такіе, а всѣ, всѣ… Вы послушайте, что у насъ говорятъ объ этомъ пансіонѣ. И лучшее общество тамъ, и лучшіе учителя, и лучшее воспитаніе! И опять-таки всѣ говорятъ то, чего не знаютъ, чего вовсе нѣтъ! Я вотъ еще почти мальчикъ, я только и думать-то научился, благодаря вамъ, а я все вижу и понимаю, а они… Да вотъ я вамъ что скажу: княгиня Марья Всеволодовна хвалится своими дѣтьми, хлопочетъ о ихъ счастіи, говоритъ, что она имъ всю себя отдала, а они въ пансіонѣ такъ и слывутъ за попрошаекъ: у одного папиросъ займутъ, у другого денегъ перехватятъ, ко мнѣ пристаютъ, чтобы я бралъ деньги у ma tante, благо она мнѣ ни въ чемъ не отказываетъ. «Mais c'est ta bourse, говоритъ Валеріанъ про ma tante, — il faut seulement délier ses cordons». А Платошка только хихикаетъ да, юродствуя, твердитъ: «У тетушки горбъ, а что въ горбу? — денежки!..» Они, Петръ Ивановичъ, жалкіе, жалкіе мальчики! Ихъ братъ обокралъ мать и они обокрадутъ ее, это ужь вы увидите! А она ничего не видитъ, ничего не замѣчаетъ. И такъ у насъ и всѣ ничего не видятъ, ничего не замѣчаютъ, а всѣ говорятъ, судятъ и рядятъ, и все лгутъ, все лгутъ…
