В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
Я закрыл глаза и в наступившей темноте увидел тетушку Шейндл, протягивающую руки к солдату на постаменте, увидел жениха и невесту, низко опустивших головы. «Детки мои! — слышалось мне. — Что бы с нами со всеми было, если б не Красная армия. Все бы мы в яме лежали, в той самой яме, из которой я, окровавленная, выползла глубокой ночью… Если бы не Красная армия, не было бы в Крыжополе кому вести молодых в загс. И кого вести в загс, тоже не было бы. Смотрите же — никогда не забывайте об этом! Не забывайте сами и не давайте это забыть вашим детям, внукам и правнукам!»
— У нас здесь есть еще одна женщина, спасшаяся от смерти. Двосей ее зовут. Она сидела в Печерском лагере.
Шадаровский догадался, о чем я думал, стоя с закрытыми глазами у вечного огня? А возможно, я сам подсказал ему вслух слова, послышавшиеся мне так отчетливо, как если б тетушка Шейндл произнесла их в эту минуту.
— Вы, надеюсь, побываете у Двоси, и она сама вам все расскажет. Она живет вон на той улочке, где хлебный магазин. Третий или четвертый дом от угла. Она живет с замужней дочерью Ханой. Дочь ее тоже была в лагере, но она не заперлась в четырех стенах и не носит всю свою жизнь траур, как ее мать. Хана больше похожа на тетушку Шейндл… Вы, конечно, будете на свадьбе?..
— Меня пока что никто туда не пригласил.
— Ну, это я возьму на себя. Хотя, честно говоря, я до сих пор не слыхал, что сватов на свадьбу надо еще приглашать. Странный человек этот Ноях! Что ему вдруг взбрело в голову, что вы сват?
И все-таки я прошу Натана Давидовича не опровергать предположения Нояха, будто я сват, и никому не подсказывать, кто я.
— Не хотите, — Шадаровский поднял густые брови, — не надо. Но должен вас предупредить: до утра вас оттуда не выпустят. У нас не город, где боятся посидеть лишнюю минуту, чтоб не опоздать на трамвай или на троллейбус. Нам это пока не грозит, хотя Крыжополь, как видите, не такое уж маленькое местечко. А если дальше так пойдет, то через несколько лет оно так разрастется, что мы не сможем обойтись без троллейбуса. Думаете, я преувеличиваю?
Нет, не думаю, что он преувеличивает. Для улицы, по которой мы идем, уже сейчас нужен был бы автобус: идем по ней, наверно, целый час, а ей не видно конца. Они словно породнились, местечковая и деревенская улицы, слились в одну бесконечно длинную улицу, и нет особых примет, по которым бы можно было узнать, где кончается одна и начинается вторая.
— Если вы уже были, как вы говорите, в Шаргороде, в маленьких Черновицах, в Жмеринке, в Барышевке и в других местечках, где во время войны хозяйничали румыны, то вам не должно быть в новинку то, что я рассказываю вам о нашем Крыжополе, — продолжал Шадаровский, остановившись ненадолго возле здания двухэтажной средней школы. — Вероятно, и там, в местечках, где были немецкие фашисты, живут теперь неплохо, как и у нас. О заработке в нынешнее время вообще никто не говорит. Я не раз уже слышал не только у нас в Крыжополе, что было бы хорошо, если б на какое-то время не работа искала человека, а человек искал работу. Ведь некоторым и слова нельзя сказать. Попробуй скажи, сразу начнет пугать тебя, что уйдет с работы. И ничего на этом не потеряет — работы хоть отбавляй, и он тут же поступит на другую. А было бы наоборот… Вполне понятно, что подобного у нас нет и, к счастью, не будет, никогда не будет. Самое главное для счастья — чтобы работа искала человека. Насколько я догадываюсь, вы читали Менделе и Шолом-Алейхема не меньше меня, и я не должен вам рассказывать, как жили когда-то в местечках. Кому могло тогда присниться, что наступит время, когда не надо будет думать о заработке, думать со страхом о завтрашнем дне?
Шадаровский снова смотрит на меня, как на ученика, вызванного к доске, и словно ждет, чтобы я ему сказал, кому это могло присниться.
— Снилось ли сапожнику Мейлаху, что на свадьбе его правнучки будет столько гостей и что музыкантов выпишут аж из самого Шаргорода? — продолжал Натан Давидович, так и не дождавшись моего ответа. — Одного только не сможет сделать Мейлах в прежнем смысле слова — совершить благочестивое дело. В старые времена перед свадьбой обычно устраивали обед для бедных людей, раздавали милостыню. А теперь попробуй раздай — раздавать некому! Я слышал, что это так называемое доброе дело в больших городах еще можно сделать, что в дни осенних праздников, Нового года, Судного дня возле синагог появляются как из-под земли попрошайки. Я охотно поговорил бы с теперешним еврейским нищим. Одно из двух: или он горький пьяница, или он хочет помочь желающему сделать доброе дело. Не смейтесь, попрошайничество тоже привычка, а от привычки не так легко отказаться. Вот, например, я знаю одного образованного человека, он не верит ни в ад, ни в рай, но, если у него, когда он стрижет ногти, упадет хоть один ноготок, он, ползая на четвереньках, не успокоится до тех пор, пока не найдет этот срезанный ноготь и не сожжет его. Мы и сами порой не знаем, какая скрывается сила в человеческой привычке. Раздавать милостыню тоже пережиток прошлого, и на это находятся охотники. Только в современных местечках некому ее раздавать. Некому!
Он широко развел руками, словно приглашал местечко в свидетели, что ничего не преувеличил и ничего не скрыл, что все, что он мог рассказать о современном местечке, он мне рассказал и что это не теорема, требующая доказательства, а аксиома, то есть истина, доказательств не требующая.
— Как это там говорит у любимого дедушки Менделе Веньямин Третий, когда увидел вдруг перед собой Тунеядовку: «Земля, Сендерл, очевидно, круглая…» Вот мы с вами ходили и ходили по Крыжополю и вернулись обратно туда, откуда пошли: мы снова стоим у загса. А вот и мой дом.
Читающие и слушающие
Сказать, что жестянщик Ноях сильно преувеличивал, утверждая, что Натан Давидович Шадаровский знает много языков, я не могу, и вот почему: комнатка, куда Натан Давидович привел меня, была не так велика, чтобы держать на этажерке книги на тех языках, которых он не знает. Почему здесь журналы и книги по математике стоят в беспорядке и довольно сильно потрепаны
