Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый
— Вот это слово боевого командира, — сказал Мурат то ли одобрительно, то ли с иронией. — А по отношению к Кайсарову следует применить наказание. Он его заслужил.
— А что я говорю? Понять не могу, почему он обвинил меня в трусости. Я лишь успел сказать «не оскорбляй!», как он буквально осыпал меня оскорблениями. Живого места на мне не оставил!
— А разве вы проявили трусость? — спросил Мурат.
Уали с улыбкой повернулся к Мурату думая что комбат шутит. Но так и застыл, не успев согнать улыбку с губ. Глаза Мурата смотрели ему в душу.
— Нет... нет... в этом я не повинен.
Купцианов соединил кончики пальцев и, шевеля ими, усмехаясь, сказал Мурату:
— Насколько мне известно, именно Молдабаев первым поднял ваш батальон в атаку. Даже если мы не будем возвеличивать его как героя, то и обвинить и трусости такого командира нет оснований.
Довольный, что одернул Мурата, Купцианов иронически рассмеялся. Он считал иронию подходящей к случаю.
— Если это так, то он мог сорвать всю атаку;— суровым тоном произнес Мурат. — Взвод Кайсарова поднялся без сигнала.
Стрелков постучал костяшками пальцев по столу:
— Товарищи, времени у нас немного. Не будем отвлекаться в сторону. Сейчас речь идет о поступке Кайсарова. Ну, кто еще выступит?
Некоторые командиры обвиняли только Ержана. Кусков же переложил вину на обоих. Ержану было особенно тяжело, что политрук, на дружбу которого он рассчитывал, сейчас отдалился от него.
Тяжело было слушать бичующие слова от близкого человека. Они встретились глазами. Кусков выдержал взгляд. Видно, для него Ержан был одним из многих, и только. Что-то близкое, к возмущению поднялось в душе Ержана. «Я думал, ты надежный товарищ, готовый прийти на выручку в трудную минуту. А на деле ты, как все...» Но вот что удивительно: как ни возмущался Ержан, Кусков не падал в-его глазах. По мере того как Кусков выкладывал свои обличения, он как бы отводил от Ержана все дальше и, несмотря на это; становился в его глазах еще выше. Человек, которого Ержан ставил наравне с собою, вдруг приподнялся над ним — итак высоко приподнялся, что не дотянешься рукой.
Кусков продолжал:
— Казахи говорят: без ветра и трава не шелохнется. Вот ветер и подул. В том, что произошло, я обвиняю не одного Кайсарова. Виновны обе стороны. Но Кайсаров упорно не хочет говорить, из-за чего возникла ссора. Как бы там ни было, но это не просто ошибка. За этим что-то кроется, задета честь. Понятно, чтобы напрямик рассказать о таких вещах, нужно иметь мужество. У Ержана этого мужества не оказалось, что же касается Молдабаева, то этак, бочком, улыбаясь и приплясывая, походил вокруг да около. Создается впечатление, что ему выгодно спрятать корешки. — Кусков напрягся, говоря это, скулы его обострились, и кожа будто потемнела на лице, оттеняя блеск серых глаз. — Докапываться до сути сейчас нет времени. Но если мы не зальем костер, то в трудный час еще может потянуть дымком, а дымок разъедает глаза. Мы должны обвинить обоих. В трудный час, требующий от нас мужества, дисциплины и справедливости, такой поступок простить невозможно. Это ржавчина. Ее необходимо удалить, как бы это ни было болезненно.
И Парфенов, и Стрелков пришли к единому решению. Высказывания товарищей и приговор тяжело легли на плечи Ержана.
IX
Дыхание войны 1941 года было грозно, как никогда в истории. Человечество еще не знало такой мощи бронированного наступления. Советская Армия, недостаточно подготовленная и оснащенная, отходила. Нельзя забывать, что на первом, начальном, этапе войны бойцы еще не привыкли к современным жестоким боям. Это был период, когда фронтовая жизнь еще не сложилась, война не стала еще бытом.
Но человек и под губительным огнем не теряет своих привычек и склонностей.
Фашистское наступление притормозилось, и дивизия Парфенова получила два-три дня отдыха.
Даже среди настороженного тревожного затишья маленький санитарный взвод Коростылева почувствовал себя вольготно и расположился на мирный манер. Коростылев был исполнительным и точным человеком. Он расположил свой взвод в срубленном крепком крестьянском доме на краю деревни. Вместе с санитарами он вырыл за домом глубокие ямы. Во время затишья разрешено было жить в доме.
Раушан выбрала себе небольшую комнатку. Она убрала ее, принарядила. Все более или менее пригодное имущество санитарного взвода перекочевало в эту комнатку. Из марли Раушан сделала занавески для окон. Коростылеву не понравилась эта затея, но он, полагая, что девушка соскучилась по домашнему уюту, промолчал. То ли ей хотелось забыться среди урагана войны, то ли сердцем овладело новое, еще не изведанное чувство, — кто знает? Такова уж природа женщины — она не успокоится, пока не совьет себе гнезда, не приберет, не украсит его. Хоть и на короткое время, Раушан привязалась к своему новому теплому уголку. Здесь хорошо было вспоминать о маленькой комнатке, что осталась там, дома. О нежной, обаятельной матери в широком белом шелковом платье, в безрукавном камзоле, о ее белом платке, концы которого углом сходятся под подбородком. Мать подходила к ее постели: «Опоздаешь в школу, ясочка, вставай». Раушан переворачивалась с боку на бок, бормотала спросонья: «Перестань, апа, сейчас». Тогда мать, обхватив дочку за шею, начинала целовать ее в лоб, в щеки.
Сейчас, вспоминая об этом, Раушан чувствовала прикосновение ее легких рук, вдыхала запах ее теплого тела. Слезы навернулись на глаза Раушан. Она часто замигала. Огорчения молодости проходят быстро, как летний дождик. Но в этот день Раушан не могла справиться с собой. Подобно тому, как кучевые облака в ветреный день то исчезают с неба, то возвращаются вновь, не затягивая лазури сплошною пеленой, — подобно этому печаль вкрадывалась в ее душу. Раушан нужно было забыться. Она привела в порядок медикаменты, подмела пол и присела вместе с санитарами. Но ни в работе, ни в разговорах она не успокоилась. Коростылев — гигант и молчальник, человек, который на первый взгляд мог показаться простоватым, не способным на тонкие чувства, — сразу увидел, что Раушан затосковала. На фронте было тихо, и он дал ей отдых.
— Отоспись сегодня, — сказал он.
— Не хочется мне спать, — ответила Раушан.
— Не хочется? Ладно. Есть у меня один роман. Начнешь читать — моментально уснешь. Пользуюсь вместо морфия.
Взглянув на невозмутимое лицо Коростылева, Раушан рассмеялась. Казалось, Коростылев всерьез считает чтение романов верным средством от бессонницы. Он насильно прогнал Раушан в ее комнатку.
Ближе к вечеру явился Уали. То был не прежний выдержанный и галантный Уали. Он был как натянутая струна. Настороженно, краем глаза, он следил за каждым движением Раушан, словно ждал с ее стороны выпада. Смуглые щеки его отливали синевой, и маленькие глаза поблескивали, как иголки. В нем было что-то хищное беспокойное и в то же время решительное. «Я его так ждала», — тревожно подумала Раушан. Она испугалась этой мысли.
Уали порывисто подошел к ней и взял за руку:
— Здравствуй, Раушан.
Пальцы девушки дрожали. Он сжал, их еще сильнее. Раушан с трудом высвободила руку. Она не знала, что сказать ему. Спустя минуту тихо, проговорила:
— Садитесь.
— Нет, я не могу сидеть. Нужно идти. Я заглянул к тебе, чтобы попрощаться.
Раушан,удивленно посмотрела на него:
— Почему прощаться? Куда ты уходишь?
Несмотря на свое волнение, Уали заметил, что Раушан по-прежнему тянется к нему. Не упустил он и того, что она в замешательстве сказала ему «ты».
— Война... Каждая минута на счету. — Уали неестественно, засмеялся. — К тому же ухожу на передовую. Разрешите представиться: старший лейтенант Молдабаев, командир роты.
Она не понимала. Она стояла перед ним, широко раскрыв глаза. Он снова протянул руку, и она ответила на его пожатие.
— В какой батальон идете? — несмело спросила Раушан.
— Во второй. Немного далековато. Но что поделаешь! — Уали вздохнул. — Закон войны суров. Разве война считается с желаниями человека?
Раушан поняла, на что намекает Уали. Кажется, сегодня джигит решил высказаться до конца. «Не говори, не нужно», — умоляла она его в мыслях, но... ей было бы тяжелее, если бы он внял ее просьбе.
У нее вырвалось невольно:
— Посидите хоть минутку...
— Тогда и вы присядьте, — Уали кончиками пальцев надавил на плечи Раушан, понуждая ее сесть на длинную скамью. — Присядем на прощанье.
Была неловкость в том, что они, сидят и молчат. Раушан терялась, слова не шли на язык. Чтобы помочь ей, Уали заговорил с наигранной высокопарностью:
— Штабной жизнью я сыт по горло. Уж если мы на фронте, то нужно участвовать в боях. Участвовать непосредственно, с оружием в руках! Я пробовал воевать во взводах, но признания не удостоился.
— Почему? — изумилась Раушан.
— На знаю. Видимо, перебежал кому-то дорожку к славе. Личная слава мне не нужна. Я воюю не ради славы. Вот вчера поднял в атаку взвод этого... Кайсарова. А после он обрушился на меня с оскорблениями. Это подлинный негодяй. Если я дал ему хорошую характеристику...
