Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
К пострадавшему сразу же подбежало несколько женщин. Но не для того, чтобы оказать помощь. Одна из них с разбегу ударила тугим ботинком в бок, другая обеими ногами взобралась на грудь и победно провозгласила:
— Богохульник! Кара тебе небесная!
— Правильно, Маланья. Дави его, ублюдка.
— Да за такое никого бог не простит! Под дыхло за «лосадей».
Чувствовалось, что наконец у братьев и сестер появилась возможность сполна расплатиться с давнишним обидчиком.
— Мама! Мама! — под общий злорадный смех завопил Гордей. — Ой-е-ей, ой-е-ей, больно как!
Серафима, не отдавая себе отчета, бросилась к обступившим Гордея мстителям. Первым на ее пути оказался сгорбленный старичок, пытавшийся найти в плотной людской стене просвет, чтобы через него ширнуть клюкой в лицо обидчику. Серафима оттолкнула его в сторону и с криком прорвалась через живой заслон к Гордею.
— Звери, что вы наделали! — забыв обо всем, воздев руки, кричала она. — Отойдите сейчас же, а не то всех порешу.
Мстители отпрянули назад, награждая Серафиму ненавистными взглядами. Но Гордей уже не стонал. Он лежал навзничь, плотно прикрыв левой рукой глаза. Трудно было определить: живой он или уже без дыхания. Серафима хотела наклониться к парню, но тут же почувствовала на плече чью-то тяжелую руку.
— Прощайте брату вашему, — услышала она ровный, спокойный голос пресвитера. — Покрывайте любовью грехи его против вас!
— Вы это им говорите, им! — вспылила Серафима. — Почему это они не покрывают любовью грехи?
Но Парамон, казалось, не слышал ее голоса. Не убирая руки с ее плеча, он обратился к другим членам общины.
— Братья и сестры, нам нужно покинуть это оскверненное место и собраться вон там, у Лисьих Нор.
— А как же Гордей? Ему же надо помочь! — тревожно напомнила Серафима.
— Бог везде, бог всюду, — твердил Парамон и, освободив плечо Серафимы, взял ее под руку. — Молитва нравственно очищает человека. И Гордей не будет оставлен богом. Мы должны любить всех: и добрых, и вредных. Все мы делаем не для человека, а для бога.
Пока шли к Лисьим Норам, Парамон без устали читал Серафиме нравоучения, приводил выдержки из Библии и Евангелия. Но для слуха Волановой это были нечленораздельные звуки, которые она не пыталась осмыслить. Перед глазами ее все продолжала оставаться картина расправы над Гордеем: беснующаяся и злорадствующая кучка людей. И ошалелый крик «Мама!», и перепачканная кровью кисть руки, которой Гордей пытался защитить лицо от ударов. И еще запомнилась нестиранная, перепачканная навозом одежда.
Серафима посмотрела в сторону. Через молодняк-осинник торопливо и напористо пробирались братья и сестры. Слышались густое сопенье да треск валежника.
«А и впрямь-таки — „лосади“, — заметила про себя Воланова. — О чем, интересно, они сейчас думают».
А они бежали все быстрее и быстрее, и Серафима решила, что этим они хотят показать всевышнему, как они его любят, что ради него идут на все, от всего отказываются — от книг, газет, радио, кино… Ради него они всегда смиренные, безропотные, как скопцы.
Вспомнились Серафиме и слова Парамона, которые он постоянно твердил; «Мы все делаем не для человека, а для бога!». Потом она снова стала донимать себя безответными вопросами: «Как же так? Все стараются искупить свои грехи, замазать и забыть свои черные делишки. А для чего? Для того, чтобы заслужить у бога милость — попасть в рай. Значит, опять-таки каждая из этих сгорбленных тихонь думает не о всевышнем, а только о себе, о своем личном и вечном блаженстве на том свете. Получается, что все они сейчас угодничают и подхалимничают все-таки ради себя, а не ради кого-то… И каждый старался пнуть Гордея и, наверное, этим хотел показать богу, как он за него стоит, как он его любит».
Мысли о Гордее не давали Серафиме идти вперед. Ноги, казалось, становились все тяжелее и непослушнее. Она остановилась и обернулась назад. Парамон, очевидно, разгадал намерения своей спутницы.
— Братья и сестры, ступайте к Лисьим Норам одни. Разверните там свои узелки и утолите голод. Вы уже приморились. Чуток отдохните и подождите меня. Я скоро вернусь, и тогда завершим службу… Божья потребность появилась…
— Ступай, ступай! — доброжелательно кивнул он Серафиме и торопливо зашагал к густому ельнику.
Серафима хотела последовать за пресвитером, но тот, услышав ее шаги, обернулся и поднял кверху руку. Воланова повернула обратно.
Сестры и братья уже подыскивали поудобнее места для трапезы, раскладывали на траве припасы, приступали к еде.
Серафима заметила, что все верующие располагались поодиночке, пряча друг от друга содержимое узелков. Ели торопливо, прикрывая ладонями и рукавами куски сала, намазанные маслом ломти хлеба. Делали они это так, как будто боялись, что на их провиант может кто-то посягнуть, позариться на съестное, проявить черную зависть. Серафима тоже прихватила с собой немного съестного. На этот раз она уже была на молении без Прасковьи, которая прихворнула и ушла домой одна. Но желания перекусить не было: не могла отделаться от мыслей о Гордее. Подошла к почерневшему от времени пню, присела, огляделась Совсем рядом, у другого такого же пня, устроился тот хилый старичок, который так усердно старался ширнуть в лицо Гордея клюкой.
То и дело старика донимал кашель. Одной рукой он зажимал недоеденное, а другую прижимал к клокочущей груди.
Серафима смотрела на этого тщедушного, высохшего человека и брезгливо морщилась. Потом, не отдавая себе отчета, резко приподнялась и подошла к старику.
— И как это вам может сейчас лезть в рот еда? — сверкнула она обозленно глазами. — Ведь парня, кажись, ухлопали или изуродовали?
Старик перестал шамкать, широко открыл глаза.
— А, ты про богохульника? — просипел он утробным голосом. — Чего ты тут крутишься, как вошь на гребешке?
Серафима злорадно засмеялась.
— Тебе вон уже пора ноги протягивать, а ты норовишь молодого угробить! Ишь, как старался клюкой пырнуть!
— Да что ж она надо мной издевается? — хныкающим, но таким же сухим голосом чревовещателя произнес старик, беспомощно махая руками. — Братья и сестры, помогите!
