Александр Чаковский - Год жизни
Прошло несколько дней. Проходка на обоих участках возобновилась в полном объеме и шла с еще большим напряжением; людям хотелось наверстать упущенное. Светлана поправилась и вышла на работу.
В воскресный день вечером я зашел к Светлане. Но комната ее была заперта. На участке ее тоже не было.
Начиналась метель, одна из тех жестоких метелей, которые предшествуют здесь наступлению весны.
Было уже поздно, когда в мою комнату зашел Агафонов.
— Забыл передать, — сказал он. — Светлана Алексеевна просила сказать, что сегодня на участке не будет. — И добавил уже от себя: — Наверно, в поселок за покупками поехала…
Почему-то это сообщение встревожило меня.
— Останься, Агафоныч, посиди немного, — попросил я.
Агафонов молча снял полушубок и присел у стола.
— Я беспокоюсь, не застала ли Одинцову метель на дороге, — сказал я.
— А что с ней случится? — спокойно ответил Агафонов. — На крайний случай переночует в поселке, в комбинатской гостинице.
Я ничего не ответил. Ветер за стеной завывал все сильнее.
— Федор Иванович, — не глядя на Агафонова, сказал я, — у Крамова сегодня день рождения. Он и меня приглашал.
— Правильно сделал, что не пошел, — сказал Агафонов. — Он теперь овечью шкуру надел, а зуб на тебя по-прежнему имеет.
Я стал бродить от стены к стене.
— Кажется, дверь хлопнула?! — воскликнул я, останавливаясь.
Нет, это ветер.
— Не поедет она в метель такую, заночует, — как бы про себя проговорил Агафонов.
Я повернулся, подошел к столу и сел против Федора Ивановича.
— Поговорим о чем-нибудь, Агафоныч, если не торопишься. Спать не хочется, и одному быть не хочется. Поговорим?
— Что ж, поговорим.
Мы помолчали.
— О чем же говорить будем? — спросил Агафонов. — О проходке?
— Шутишь, Агафоныч, — угрюмо сказал я, — Давай лучше поговорим о жизни…
— Жизнь — штука большая. С одного раза ее не укусишь.
— Да, ты прав, Агафоныч. Вот по годам я еще молодой, а и для меня открылся новый мир. В этом мире я родился и вырос, и все-таки он сейчас для меня другой, новый… В чем труднее, больше плохих людей, чем я думал раньше, но зато и хорошие хороши не отвлеченно, а так хороши, как я и представить себе раньше не мог. Здесь больше горестей, но зато и радости настоящие. Вот сейчас, Агафоныч, мне горько, плохо мне…
— Со Светланой не ладится? — вдруг спросил Ага фонов.
— Она у Крамова! — внезапно вырвалось у меня.
Агафонов медленно поднялся.
— Она у Крамова, — повторил я, — и я не могу, не имею права, не хочу ее там оставить.
Я бросился к вешалке и сорвал полушубок.
— Повесь! — сурово приказал Агафонов. — Ты что, в уме? Куда ты пойдешь в метель?
— Я пойду, Агафонов! — крикнул я, — Мне наплевать на все на Крамова, на гордость! Я не имею права оставить ее там! Я люблю ее, понимаешь, люблю!
И я выбежал из дома. По тускло освещенной площадке проносились снежные смерчи. Они возникали где-то на грани света и тьмы и, кружась на ходу, все увеличиваясь в размерах, наперегонки мчались по площадке и сливались за ее пределами со сплошной стеной снега…
Ветер нес с гор сплошные снежные тучи. Дорога на возвышенностях, открытых ветру, была сравнительно проходима, но в низинах я проваливался в сугробы. Иногда приходилось руками разгребать снег.
Я вскоре вспотел, потом одежда на мне обледенела. Я то полз, то шел боком к ветру, прижимался к земле и как бы «подлезал» под стену ветра и снега. Только бы дойти!
Наконец показались огни западного участка. Мимо меня пронеслись какие-то ящики, гонимые ветром, прогрохотал сорванный лист железа. По площадке так же, как на восточном участке, мчались наперегонки длинные, точно на ходулях, скелетообразные снежные смерчи. Казалось, они бегут мне навстречу, чтобы ослепить, сбить с ног.
Я сразу повернул к домику, где жил Крамов, и с силой рванул дверь.
За длинным столом, уставленным пустыми бутылками и тарелками с остатками еды, у самого конца его сидели Крамов и Светлана. Крамов медленно приподнялся. Он был изрядно пьян.
— Н-ну, — чуть заикаясь, пробормотал он, — лучше поздно, чем никогда… Гости уже разошлись, н-но, отпустить Светлану Алексеевну в такую метель я н-не имел права…
Светлана при моем появлении не шевельнулась. Глаза ее были широко открыты, в них застыли испуг и удивление.
— Ну что же ты стоишь? — овладевая собой и приветливо улыбаясь, продолжал Крамов. — Тебя, как видно, задержала метель? Но…
Он стал брать со стола бутылки и разглядывать их на свет.
— Но выпить в этом доме еще найдется! — И он вытянул обе руки, приглашая меня к столу.
Я продолжал стоять, прислонившись к дверной притолоке.
— Пойдем, Светлана, — сказал я.
Услышав свое имя, она очнулась и подбежала ко мне, торопливо говоря на ходу:
— Ну разденься же, Андрей, ты же замерз, ну разденься, я прошу тебя…
И стала вытирать мое лицо, мокрое от снега, и расстегивать полушубок. Крамов, чуть покачиваясь, с ироническим любопытством следил за нами.
Неожиданно тонким голосом Крамов крикнул:
— Может, ты ревнуешь? Это же глупо! Я пригласил вас обоих, Светлана Алексеевна пришла. Ты опоздал. Я не в обиде. Садись, будем пить…
Пошатываясь, он пошел ко мне, но остановился на полпути.
— Волноваться не к чему, — сказал он тихим голосом, — она не любит меня. Это странно. Мне казалось, что она должна полюбить меня. Но факты — упрямая вещь…
Он передернул плечами.
— Но я люблю ее, и ты знаешь об этом. Я любил ее уже прошлым летом, помнишь, мы возвращались с озера? Уже тогда я любил ее. И когда ты прошел свои первые сто метров штольни и мы возвращались с тобой после вечера, проведенного втроем, помнишь?.. Мы стояли на дороге, и ты соловьем разливался о своих чувствах к Светлане. Ты обиделся тогда на мое молчание, помнишь? А я уже тогда ненавидел тебя, мальчишку… Вот и все, что я хочу сказать. Ясно?
Он круто повернулся и отошел к стене. Несколько секунд он стоял спиной ко мне. Потом повернулся. На его лице снова играла пьяная улыбка.
— Ревнуешь! — хитро подмигивая, сказал он и погрозил мне пальцем. — Что ж, это хоть и бессмысленно, но закономерно. Так сказать, пережиток капиталистических отношений… Любовь, любовь! Эх, что вы понимаете в этом деле, дети! Любовь — это искусство. Мы утеряли его секрет, как художники утеряли секрет состава красок, которыми писал Леонардо. Нам все казалось, что любить так, как любили раньше, неправильно. Буржуазный брак, дескать, унижает женщину. Положение любовницы оскорбительно. Изменять жене нельзя, н-ни б-боже мой! Измена влечет за собой обсуждение и оргвыводы. Мы оказенили любовь, мы все время хотели ее «улучшить» и, подобно крысам, до смерти зализывающим своих крысят, убили ее. Подай нам чистую, дистил-лированную любовь! А от нее скучно. И мужчине и женщине. Теперь мужчина не бьет женщину, у него отнят этот «последний довод короля», не платит ей денег за минуты наслаждения, продолжает жить с ней, надоевшей и опостылевшей, боясь уйти к другой, любимой, из боязни общественной кары. И что же? Женщины стали во сто крат счастливее, чем прежде? Мужчины тоже? Нет, друзья, есть какая-то первооснова любви, игнорировать которую опасно. Впрочем, — чуть усмехнувшись, закончил он, — все несчастья происходят от несовершенства нашей натуры. Не успевает она переделываться. Производительные силы и производственные отношения! Старый вопрос. Что ж, будем п-пить, Андрей?
— Одевайся! — сказал я Светлане, — Немедленно одевайся!
Она стояла растерянная, комкая в руке платок, которым только что вытирала мое лицо.
Крамов пристально смотрел на Светлану. Она испуганно прижалась к стене.
Внезапно я резко повернулся и шагнул к двери.
— Андрей, куда ты? — жалобным голосом крикнула Светлана.
Я не ответил, не обернулся. Только выйдя из дому, я остановился и несколько минут глядел на дверь.
Но она не открылась…
17
Вечером, когда я и маркшейдер сидели в конторе, обсуждая результаты проходки, в контору вошел Хомяков, сменный инженер западного участка.
После того дня, когда мне довелось присутствовать при разносе, который Крамов учинил Хомякову, я нередко встречался с инженером. Он производил на меня странное впечатление подчеркнутой скромностью, небрежностью в одежде и глуховатым голосом.
На этот раз Хомяков был чем-то сильно взволнован. Поверх ватника он надел брезентовый плащ с поднятым капюшоном, почти, скрывающим его маленькую круглую голову.
— Что случилось, товарищ Хомяков? На участке что-нибудь? — настороженно спросил я.
Хомяков откинул капюшон.
— Нет. — медленно ответил он, — Я пришел к вам с просьбой, товарищ Арефьев.
Я решил, что Хомяков пришел просить шланги, буры или что-нибудь в этом роде. Но он, помолчав, сказал:
