Михаил Козловский - Своя земля
— Что же вы предлагаете?
— Надо снимать его, Галина Порфирьевна, — проговорил Завьялов, снизив голос. — Либерализма нам не простят, строгач уже имеет, куда же дальше!
— А не поспешим? Может, дождемся Протасова? Он Ламаша уважает, надеется на него.
— Что вы, в самом деле, Галина Порфирьевна! — поднял брови Завьялов. — Волынку нам никто не простит, и Георгий Данилович тоже, ведь он, помните, сам внес тогда предложение за строгач.
— А кого на место председателя? Новый человек не скоро в курс войдет.
— Я уже подумал, — непоколебимо заговорил он. — Лучшей кандидатуры, чем Дубровина, нет. Она из Долговишенной, сразу войдет в курс дела, там ей все знакомо, а самое главное, будет у нас женщина председатель. Георгий Данилович как-то говорил мне, что мы отстаем от других районов, женщин не выдвигаем на руководящие посты. Вот вам и одна на первый случай!
— Ну что ж, я согласна, — немного подумав, сказала Галина Порфирьевна. — Кандидатура удачная, ничего не скажешь… Евдокию Ефимовну я давно знаю.
— Вот и хорошо, до всего договорились, — облегченно выговорил Завьялов, поднимаясь. — Вся эта история и меня поразила. Не ожидал такой оказии!
— Ах, Ламаш, Ламаш, — поднялась и Гуляева. — Знаю, что строптив, но такого, честное слово, не ожидала… Что ему вздумалось? Напролом пошел!
— Заносчив без меры, — развел руками Завьялов.
После ухода Гуляевой он вызвал Башлыкова и продиктовал ему текст двух телефонограмм в колхоз «Заря мира». Ламашу предлагалось в ближайшие дни созвать общее собрание колхозников с докладом об итогах сева и готовности к уборке урожая. Второй телефонограммой Дубровина вызывалась в райком партии.
11
Спозаранок — сизая наволочь тумана еще укрывала ближнюю к реке луговую часть Долговишенной — к колхозной конторе одна за другой подкатили «Волга» и «Победа»: приехали Завьялов и Гуляева. Собрание было назначено на полдень, но Галина Порфирьевна вздумала объехать поля, посмотреть, что и как, и настояла на раннем выезде. С ней приехал и начальник районного управления сельского хозяйства Помогайбо — мужчина пожилых лет с широким мясистым лицом. Все в нем лениво-расплывчато, округло, с массивных плеч свисает мятый пиджак с оттянутыми карманами, на коленях пузырями вздулись брючины.
Помогайбо первым поднялся в контору и зашел в кабинетик Ламаша, где сразу же не стало места для других.
— Ты что выкаблучиваешь, Ламаш? — загудел он, усаживаясь на скрипнувшем под ним стуле. — Весь наш муравейник растревожил, хор-рош. Ухи натрепать бы тебе… А захудал ты, весь жирок с костей согнал, ей-бо, тощий, как жердина, так опаршивел.
— Дела, Платон Яковлевич, — отозвался Владимир Кузьмич. — Некогда жирок набирать.
— Де-е-ла-а! У кого их нет? У меня не менее твоего, а вишь ты, не худею. — Он подпер ладонями свой объемистый живот и слегка встряхнул им.
Тяжкой глыбой сидел Помогайбо, широко расставив толстенные ноги, и, казалось, не было силы, которая могла бы сдвинуть его с места. Галина Порфирьевна и Завьялов не решились протискиваться мимо него в кабинет и остались в большой комнате, где сидели бухгалтер и счетоводы. Озираясь по сторонам, словно случайный гость, Завьялов ходил по конторе, руки за спиной. Из-за Гуляевой пришлось приехать раньше, чем предполагал, хотя в спешке не было нужды. Он привык появляться на подобных собраниях в самый последний момент, когда уже ждут начала, нетерпеливо поглядывая на места еще пустого президиума, и своим точным появлением как бы подчеркивал, что его рабочее время не терпит пустоты. Да и какая надобность что-то еще проверять, разбираться в мотивах и обстоятельствах, и так все ясно, дело лишь за тем, чтобы решительно поставить точку. Уступая Галине Порфирьевне, он снисходил к ее женской неуверенности и желанию смягчить суровость меры. Однако были для недовольства и другие причины. Накануне он беседовал с Дубровиной, и та неожиданно и грубо отказалась принять пост председателя. «Нахватались духа Ламаша, с райкомом перестали считаться», — с раздражением подумал Завьялов и предложил ей провести собрание коммунистов колхоза. Решил сам присутствовать на нем, да не довелось. Внезапно приехала свояченица, уговорила всей семьей отправиться в лес за грибами. В колхоз он послал инструктора, строго-настрого обязав провести линию райкома, но тот ничего утешительного не добился, — коммунисты нечетко выразили свое отношение к проступку Ламаша. Теперь самому надо выправлять, что прошляпил инструктор.
Гуляева попросила вызвать агронома, и Ламаш послал за Варварой Власьевной. Как ни бодрил он себя в эти дни, а ложился спать и просыпался с неотвязной глухой тревогой: не нужно было идти напролом, вот и получай, что заслужил.
— Отвлекать не буду, — сказала Гуляева. — Агроном покажет поля, а вы занимайтесь своими делами.
— Я тоже не останусь, поеду с тобой, — отозвался Помогайбо. — Духота тут, как в парной.
Они вскоре уехали, и Завьялов перебрался в кабинет председателя. По-хозяйски расположась за столом Ламаша, он брезгливо осмотрел заляпанную чернилами скатерку, потрогал поручни кресла с лопнувшей клеенкой, словно остерегался испачкать свой легкий светло-серый костюм, затем с затаенным торжеством посмотрел на Владимира Кузьмича плоскими и круглыми, как у птицы, глазами. Молчание длилось так долго, что начало угнетать обоих.
— Скажи по правде, Владимир Кузьмич, меня во всем, конечно, винишь, — заговорил Завьялов. — Подкапываюсь, мол, я под тебя, так, что ли?
Ламаш быстро вскинул голову.
— Поверь, против тебя ничего не имею, не знаю, почему ты косишься на меня, — продолжал Завьялов. — Делить нам вроде нечего. А тут — пеняй на себя.
— К чему ты это говоришь?
— Признайся, обманул бюро райкома? — с плохо скрытой злорадной усмешкой спросил Завьялов.
— Формально — обманул, а дальше что?
— Что значит — формально! — изумленно воскликнул Завьялов. — Ты по существу говори. Обманул?
— Если так ставишь вопрос — обманул. Я готов понести наказание, но жаль — нет Протасова, он разобрался бы. Ты дальше формы ничего не видишь, уперся в одно, как, знаешь… а впрочем, что говорить…
— Ну-ну, только потише, нас люди слышат, — негромко сказал Завьялов.
— А чего ты боишься! Думаешь, они сами не разберутся, нашей подсказки ждут?
Все эти дни Владимир Кузьмич провел в тягостном раздумье. Что толку в его ясном хозяйственном расчете! От кого ждешь справедливой оценки? От Завьялова? Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Черт возьми! Сколько таких мнимо глубоких истин, ходячих фраз, за которыми прячутся, словно за колючей проволокой, чтобы оправдать равнодушие или бессилие, а изрекают их со значительным видом?! Виноват, конечно, виноват, что искал окольный путь, понадеялся на «заячьи скидки». Не так начал, Владимир Кузьмич, сам подставил шею: руби. И что удивительно, такие, как Завьялов, точно в сговоре, у них один курс, только о своем благополучии думают. А как взяться за них? С какой стороны подойти?
И словно в ответ на свои мысли, Владимир Кузьмич слышит наставительный голос Завьялова:
— Чудак ты, Ламаш, честное слово. Виноват кругом, а безвинной девочкой прикидываешься. Другой на твоем месте признал бы свою ошибку, и дело с концом… Напрасно упорствуешь, по-дружески говорю.
Завьялову думается, насквозь видит Ламаша: заварил кашу, теперь не знает, как расхлебать ее. Склонил бы голову, признал вину, можно было бы и посочувствовать, у кого не бывает промашки. Однако Ламаш упрямствует, гордость не позволяет полностью признать свою вину. Беда с такими скороспелыми вожаками.
— Тебя ведь предупреждали, а ты ноль внимания. И напрасно Георгия Даниловича вспомнил, не он ли первый был за строгача? — назидательно произнес Завьялов.
— Ладно, что было, то прошло, — сказал Владимир Кузьмич. — Скажи, неужели ты думаешь, что способен долго держать инициативу в узде? Так-таки и надеешься постоянно руководить с вышечки?
— С какой вышечки? — обрадованно подхватил Завьялов. — Партийное руководство — это вышечка? Договорился! Ты отчета себе не даешь, Ламаш, сплошная у тебя демагогия. Партия всегда руководила и будет руководить всей нашей жизнью, пора понять… А ты — вышечка!
— Извини! Но за партию тебя не считаю. Ты говори от себя, партию не пристегивай, не выйдет.
— Вот что, Ламаш, — точно изнемогая от бесплодных усилий, проговорил Завьялов. — Вижу, не хочешь признаться в своих заблуждениях, дело твое…
Обоим было ясно, что несогласие между ними может привести к еще большему раздору, если не к ссоре, но и Завьялов и Ламаш, внутренне ощетинясь, не могли сдержать свой запал.
— Одного не понять тебе, — с жесткой нотой в голосе сказал Владимир Кузьмич. — Не дорос ты до партийного руководителя, не по плечу занял пост. Мы и полчаса не говорим, а сколько раз ты угрожал мне. Ну, снимете меня. Думаешь, мне председательского поста жаль? За должность держусь? Нет, Завьялов, тебе не понять, — я за дело болею, только-только разбег начали, и сойти сейчас с дорожки обидно. И наши коммунисты так считают.
