Константин Коничев - Из жизни взятое
Вандервельде ходил с провожатыми, везде совал свой нос, всем интересовался. Увидел: стоит очередь разноликих весёлых ребят – спросил:
– Почему они толпятся, чего они требуют?
– Это очередь за билетами в кино.
– А где охрана, милиция?
Ему ответили:
– Этим ребятам слишком много понадобилось бы охраны, если бы условия их жизни были принудительными.
– Что их держит? Проволочные заграждения с электрическим током? Но я по пути сюда и этого не видел. Странно, удивительно!..
– Этих ребят охраняет строгий принцип свободной обстановки.
– Кто основатель этой коммуны с такими принципами?
– Феликс Эдмундович Дзержинский.
– О! Дзержинский и… преступники. Расскажите, прошу, подробней.
– Извольте, – отвечал гид, – год рождения трудкоммуны – 1924-й. Начали работу сначала восемнадцать человек. Взяли их в Бутырках. Это были анархистски настроенные воры-рецидивисты. Между работой и рвотным порошком они не находили никакой разницы. Большого труда стоило чекистам пристроить к делу эту первую и малочисленную группу отпетых людей. Устав был и есть очень краткий: труд, самодеятельность, самосознание плюс свободная обстановка, самоуправление и товарищеская дисциплина. К этому уставу скоро внесено было дополнение самими трудовоспитанниками: «Водки не пить, не воровать, не филонить, то есть не лодырничать, не быть паразитами; быть тактичными с женщинами…» Тогда этих замечательных общежитий не было, учебного комбината тоже. Ничего готового! Зачинатели ютились в полуразрушенной бывшей барской усадьбе. Начали работать с починки собственной обуви! А теперь, как видите, в нашей коммуне обувная фабрика. Есть и другие предприятия.
– Благодарю вас. Я хочу видеть и слышать самого начальника… – сказал Вандервельде.
– Пожалуйста. Вот он, будьте знакомы. Товарищ начальник, гость хочет послушать вас.
– Моя фамилия Кузнецов, – отрекомендовался управляющий. – Хозяином трудкоммуны является общее собрание всех работающих. Есть у нас конфликтная комиссия. Состоит она из бывших правонарушителей. Это своего рода товарищеский суд. Комиссию недолюбливают многие новички, но с ней считаются и решениям её покорны. Опора коммуны – шестьсот бывших преступников, ставших нашими активистами. Некоторые из них теперь приняты в члены Коммунистической партии.
– Повторите. Что? Коммунистической партии?..
– Да, мистер. Во Втором Интернационале предпочитают принимать в партию мелкую и крупную буржуазию и привилегированные слои. А у нас в партии место человеку-труженику, доказавшему честное отношение к делу и активность в общественной жизни…
Переводчик-француз и спутники гостя приметили, как передёрнулось лицо Вандервельде.
Обойдя цеха учебного комбината и поблагодарив представителя трудкоммуны за внимание, он помахал шляпой и в лакированной открытой машине покатил в Москву…
Иван Судаков не присутствовал при этой встрече, но много слышал о ней.
Однажды, наблюдая за тем, как раствором цемента бригада ребят скрепляла в котловане фундамент под установку тяжеловесных станков, Судаков приметил одного паренька, который, обособившись от тех, что дружно работали, сидел на порожней бочке, болтал ногами и курил папиросу за папиросой.
– Как ваша фамилия? – спросил Судаков этого беспечного парня.
– Моя фамилия… Паук!
– Ну, Паук так Паук. Нравится здешний комбинат?
– Очень! Одно плохо, что каменный. Не сгорит никогда, в бога его Христа!..
– А зачем ему гореть?
– Не хочу учиться. Работать не хочу. Прозвали меня на вольной воле Пауком, а пауки разве что делают? Они подстерегают, ловят, давят… Не хочу я этого комбината!
– Гражданин студент, не тревожьте его. Не поможет, – услышал Судаков голос из котлована. – Паук мечтает. Знаете, что ему здесь противно? Здесь ни решёток, ни охраны.
– Правильно, кореш! Позор для порядочного вора. Что за жизнь? Оглянуться не на кого! – и Паук, бросив папиросу, заплакал настоящими слезами. – Это разве жизнь? Сами себя режем, без ножа режем!..
– И ещё Паука беспокоит одно – одиночество. Бездельничает, а значит, он ни с кем, и с ним никто! Видите, плачет. Это уже хорошо. Душа пробуждается, в понятие входит… Мы тоже так сначала. Стыдились работать, филонили. Кончилась блажь. И у Паука кончится.
Говоривший это парень выскочил из котлована на поверхность и к Пауку:
– Поплачь, дитятко! Поплачь. А мы тебя, несчастного, пожалеем, как волк кобылу.
Паук сидел, поникнув, молча сжимал и разжимал кулаки, словно испытывал пальцы рук, годятся ли они для работы.
– Не хочу, не умею…
– И захочешь и заумеешь, – спокойно увещевал его свой же товарищ. – И не кочевряжься. Прекрати. Вот братва смеётся над тобой: хоть бы ты уркан фартовый был, ну, «медвежатник», что ли. А то ведь домушник, пугало домашних хозяек. Берись, дурило, за лопату. Что ж, сегодня не хочешь, завтра сам попросишь…
– Да что я вам дался! – выкрикнул Паук, – лучше свяжите меня, дьяволы! Не хотите? Я вас, лягавые черти, заставлю связать меня…
– Ничего, гражданин студент, Паук сам уломается. Мы это психически понимаем! – обращаясь к Судакову, спокойно заявил беседующий с Пауком парень.
Клуб в трудкоммуне ОГПУ – настоящий дворец. Пять духовых оркестров!
– А что это сегодня на афише? – спросил Судаков, увидев издалека объявление у колоннады клуба.
– Разве вы не знаете? Сегодня вечер встречи наших ребят со студентами-практикантами вашего института. Будет показана самодеятельность хора, оркестров, выступления старейших членов коммуны. Ждут из Москвы вашего профессора…
– Замечательно! – только и мог сказать Судаков и, вынув из кармана рулетку, стал измерять расстояние от котлована до стенной кладки и высчитывать размеры квадрата, на котором станет прочно и надолго могучий и умный механизм. На вечер встречи пришли все студенты-практиканты. Им были отведены первые ряды в зале. Организованно явились и бывшие правонарушители.
В президиуме управляющий трудкоммуны, несколько отличников, цеховых руководителей, заслуживших честной работой высокое доверие, и приехавший по приглашению Валерий Никодимович.
В начале официальной части встречи управляющий коротко рассказал о трудкоммуне. Потом начались выступления.
– Слово имеет наш общий друг, бывший солидный правонарушитель, а ныне директор нашей обувной фабрики Алёша Погодин! – объявил председательствующий.
Зал ответил дружными аплодисментами.
Алёша Погодин – невысокий, юркий, кареглазый, лицо в веснушках. Он уже не молод, с солидным стажем взломщика-«медвежатника».
– Товарищи! Что это такое? – начал свою речь Алёша Погодин. – Наш уважаемый гость, товарищ профессор и учитель студентов-строителей, сидит в президиуме и неустанно платком просушивает глаза от слёз. А что, товарищи, сказал Маяковский? «Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее стояли ротозеи. Еще бы!.. Такое не увидеть и в века…» Почему у профессора глаза отсырели? Правильно, отсырели! И вот почему… А, впрочем, вы и без объяснений понимаете. Нельзя человеку, прожившему большую и нормальную жизнь, не расчувствоваться при виде нас и наших теперешних дел…
– Правильно, правильно! – и, поднявшись со стула, профессор обратился к сидящим в зале: – Товарищи, дорогие! Большевики вас перестроили. Они перестроят мир. Коммунизм восторжествует. Простите. Я беспартийный, но… большевик. И всё-таки, вопреки Маяковскому, слеза слезе рознь. Извините. Хороший вы народ!..
Владимир Никодимович сел под бурные овации.
Алёша Погодин продолжал:
– Время дорого. Я коротко. Что могу сказать о себе? Из наших товарищей большинство знает, кто я, что я. Но ради студентов-практикантов позволю лично сам дать о себе справку. Да. Взломщиком был. Спец по несгораемым шкафам и сундукам. Обладал этой техникой в совершенстве. Можно сказать, король не король, а главный магистр среди «медвежатников». Работа, труд – да я и понятия об этом не имел. И не снилось мне работать. Алкоголя-то я попил уж вдосталь. Деньжонки всегда водились. Судимостей – числа нет. Побеги, поимки, побои – всё испытано. Зачитаю вам две бумажки. Вот выписка из одного решения: «Коллегия ОГПУ постановила: Погодину Алексею расстрел заменить десятью годами исправительно-трудовых работ». Вот другая выписка: «За ударную работу товарищ Погодин Алексей награждается серебряными часами от коллегии ОГПУ». Вам нравится? Мне тоже… Могу один эпизод рассказать из своей жизни. За советское время отчитываться о своей «деятельности» не стану. А вот однажды при Николашке такое случилось в Москве. Нарядился я в форму офицера, а Колька Зуб, мой товарищ, – за вольноопределяющегося и пошли на Арбат промышлять. Сняли со второго этажа несгораемый сундучок – этакий, пудов на десять. На месте раскупоривать некогда. Взяли извозчика – вези. Поехали. Сани на повороте опрокинуло. Ящик – в снег. Поднять не можем. Сумерки. По улице идет взвод солдат, фельдфебель в баню ведет. Увидел меня в офицерских погонах, взводу командует: «Смирно!» Рапортует мне: так и так, ваше благородье, в баню идем. Я командую: «вольно», и прошу солдат сундук поднять на сани. Подняли. Поехали. Что было в сундуке – на несколько лет могло бы хватить другим. Да не нам! Через месяц уже надо было снова промышлять. Но по мелочам я не занимался… А сейчас… Сейчас у меня на полмиллиона рублей разных ценных материалов. Доверяют! Не украду ни на грош. Да и вы тоже. Будьте здоровы!..
