Константин Коничев - Из жизни взятое
Тысячу лет назад вольные новгородские ушкуйники шли на ладьях по северным рекам, строили посады и деревни в Заволочье. Шли они на поселение до самой заполярной Югры, шли добровольно и уверенно – с надеждой жить, богатеть и размножаться… Это были вольные и волевые, храбрые люди, способные переносить все невзгоды. А эти? Что они могут?..
Мрачные мысли Ивана Судакова о судьбе кулаков-переселенцев не рассеялись и при встрече с Охрименкой. Сначала Судаков хотел вызвать его в канцелярию коменданта. Но, подумав, решил, что удобнее встретиться с ним всё-таки не в комендатуре, а у него на квартире, в семье. Поговорив о всех делах с комендантом, Иван Корневвич пошёл в барак к Охрименке. Тот усталый вернулся с лесоучастка, где от темна до темна орудовал топором, сваливая с корня матёрые сосны. Вместе с ним вернулись из леса и две его старшие дочери, работавшие на обрубке сучьев.
В бараке семья Охрименки занимала две комнаты с отсыревшими стенами. И чем чаще и жарче в бараке топились печи, тем более покрывались сыростью, словно обливались слезами, промёрзшие стены. При свете неяркой керосинки Охрименко не сразу узнал Судакова. Но как только узнал, распорядился:
– Дивчата! Самовар и горилку, да поживей…
Хотел Охрименко поллитровку разделить пополам с Иваном Корнеевичем, но тот, чтобы не захмелеть, оставил у себя в стакане водки не больше, как на два пальца, остальное вылил в медную, вместительную кружку Охрименке.
– Ну ты, брат, не по совести… Я, конечно, могу с устатку и один пол-литра высушить, но гость есть гость. Прошу… Ваше дело партейное, не могу принуждать. За что же мы выпьем, товарищ Судаков?.. Что вы, дивчаты, на него глаза пялите? Та это ж тот самый человек, що нас из-пид Вологды с писнями вел сюда целую громаду из семисот душ. А вы тогда в Прилуках за монастырской стеной паслись.
– Помним, помним… Тильки мы его тогда не бачили, – ответила старшая.
– Давайте, товарищ Судаков, выпьем, не знаемо за что… Совсем я тут перевернувся и растерявся… И черна хмара на меня як свалилась, и хмурь, и тяжесть ото всяких мыслей…
– Давайте, Охрименко, давайте, старый казаче, выпьем за то, чтобы скорей ваша жизнь наладилась. Чтобы выглядели вы и вся ваша семья веселей, бодрей, жизнерадостней…
– Що ж, добрый тост. Но тильки ни в чого у меня веры нема!
Четыре дочери и ещё не согнутая бедами супруга Охрименки удалились от мужского разговора в соседнюю комнату, отгороженную дощатой заборкой.
– По делам? – спросил Охрименко.
– Нет, попутно заехал, поинтересоваться, как вы тут устроились, чем люди заняты, – ответил Судаков.
– Добре, що нас вспомнили. Спасибочки. Интересуетесь, чем мы тут заняты? По душам сказать?..
– А как же иначе? Мы недолго с вами, Охрименко, были вместе, когда двинулись вы сюда на поселение. Однако в моей памяти вы остались. Расскажите, чем живёте, дышите?.. Куда смотрите?..
– Дышать-то здесь есть чем, – начал Охрименко, стараясь обходиться в разговоре без украинских слов, – воздуха хватает с излишком. Земли богато. Лес до самой Камчатки… Не знаю, кто кого губит? Мы лес, или лес нас?.. Здешние люди лес рубят с песнями, будто на бандуре играючи, а нам такое дело поперек горла. Не можем привыкнуть. И тяжело, и невыгодно. Силы уходит много, а радости никакой. Для удержания землероба на земле надо дать ему не только понюхать землю, а и обработать её, засеять. И если земля оправдывает труд, воздает пользу – кормит, поит, одевает человека, человек тут на ней удержится и кости свои сложит. А нам не дают в полный разворот землёй заняться. Да и нет сил. Попробуй корчевать эти пни без трактора? Грыжу наживёшь на первом пне. Рубим как умеем. Вот вырубим эти ближние делянки, а дальше? Придётся посёлок перевозить на новое место. Не верю, Иван Корнеевич, не верю, что из нас могут быть кадровые лесорубы. Разве только одиночки из молодых – те посильней…
Охрименко стукнул опустевшей кружкой по столешнице и пустил слезу. Судаков не стал бы его тревожить расспросами, Охрименко сам заговорил:
– У меня были другие настроения. Земля здесь неплохая. Полянка поделена под огороды. Картошку, капусту, помидоры – все это мы сняли. Разделкой, раскорчёвкой вырубок под посевы не занимались. Ни времени, ни сил для этого не хватало. А теперь от коменданта слышим: на новый участок лесозаготовок хотят нас переводить. Беспокойная жизнь… А климат? К нему не сразу привыкнешь…
– Что народ ваш говорит, какие планы строит на будущее? – спросил Судаков.
– Какие там планы? Знают, не быть им здесь землеробами. Ждут восстановления в правах. Ждут выдачи паспортов. А там – ничто нас не удержит. Надеются многие на новостройки податься. Юг так юг, север так север. Нужна людям постоянная осёдлость и заработок. Кто будет жив – добьётся.
– И куда же думают податься, если, скажем, дождётесь в скором времени паспортов?..
– Сделана разведка. Списались кто с кем, – сообщил как сердечную тайну Охрименко. – В Архангельске на лесопилках не худо зарабатывают. В Коми, на Ухту и дальше, железную дорогу станут прокладывать. Но это все не по нам. Гарно было бы – на Волгу! В Мурманске тоже не худо: море не замерзает, стало быть тепло. Заработать можно. А пока темно в моих очах, ничего не бачу, кроме неясности…
Расстались они тихо-мирно. Спорить Судакову было не о чём, а сочувствием Охрименке не поможешь…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
НА СЛЕДУЮЩЕЙ неделе пассажирский поезд увозил Ивана Корнеевича в Москву. Судаков не сомневался, что он поступит в строительный институт – так и вышло. Его зачислили на первый курс и выдали ордер на койку в общежитие около Лефортова.
Отныне – учение, учение изо всех сил, серьёзная пятилетняя подготовка к вступлению в настоящую трудовую жизнь.
Обрадованный приёмом в институт, Судаков сразу же написал письма – отцу в Пошехонье и Кораблёву в Коробовский колхоз. Ответы пришли вскоре. Отец пожелал сыну успеха, Кораблёв ушибленной рукой необычным почерком писал, что он поправился, поломанные ребра в правом боку почти срослись, пошаливает лишь левая ключица, однако работать можно.
«…И прошу тебя, Ванюшка, не удивляться, – продолжал Кораблёв в письме, – я женился и, конечно, по твоему совету. Свадьбы не было. Расписались и всё. Вот на что способен твой Васька! Из наших новостей могу сообщить: драчунов тех, что меня били в два кола, в четыре гири, за решетку посадили. Засыпался и мой братец Яшка: оказалось, у моего отца спрятано золотишка рублей на шестьсот. Яшка ездил в Вологду, продавал эти монетки зубному технику по шестьдесят рублей за золотую десятку. Сцапали, посадили. Золотишко, конечно, отобрали. У отца разрыв сердца – и каюк. Так что теперь правление колхоза поместилось в отцовском доме. Наш председатель за дело взялся зубасто. Есть на него нарекания только от тех, кто хотел бы легкой работы и побольше ущипнуть из колхозного добра. Недовольство этих людей делает честь председателю. Семью из Ленинграда он привёз. А жилье себе отделал в подвале дома моего отца, тут же под правлением, так что у него всё под руками и в руках. В крестьянском деле он смыслит больше любого коробовского колхозника, но смыслит не столь от практики, сколь от начитанности сельскохозяйственной литературой. И это не только делу помогает, но и обновляет каждое дело. Я живу в школе, в той самой комнате, где мы, помнишь, чаевали с мёдом и вареньем. И считаю себя счастливым. Скотный двор готов на сто голов. Не было кирпича на столбы между простенками. Через сельсовет добились разрешения разломать на кирпичи приходскую церковь. И столбы получились – что надо! А кормокухню совсем сложили из кирпича, так что и в пожарном отношении двору не опасно. Геронимус уехал в Москву учиться. Новый редактор Андрюшка Волягин меня охотно печатает…»
Письмо заканчивалось стихами:
Спешу я сим стихотворениемТебя поздравить: – Молодец!С благополучным водворениемВ научно-творческий дворец!..
Стопку тетрадей, учебников, универсальную со всеми атрибутами готовальню, тушь, листы александрийской бумаги для черчения – всё в достатке и избытке, не жалея средств, приобрёл Судаков. Его не увлекали новинки кинематографии, и даже читать «посторонней» литературы, не относящейся к программе занятий, не находилось времени. А вот специальные книги, забегая вперёд учебного плана, читал, не мог себе в этом отказать. И даже то, что проходили старшекурсники, с первых же дней заинтересовало Судакова. Быть может, это происходило потому, что по возрасту своему он был старше многих студентов последнего курса. И в то же время на первом курсе были вновь принятые с производства и строительства парни на три-четыре года старше Судакова. Они так же, как и он, не стеснялись сидеть за одной партой со вчерашними выпускниками школ-девятилеток.
На лекциях и самостоятельных занятиях изучались деревянные конструкции, детали немногочисленных, строительных машин и проектирование несложных зданий. В планах учения значилась теоретическая механика, латинский и немецкий язык, так как в специальной литературе по строительству столько непонятного текста, что без латыни и знания иностранных языков обойтись невозможно.
