Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...
Но на этот раз у нас не оказалось с собой палки. Вода остановилась вровень с краями норы и не идет дальше. Петька кинулся искать палку. Нашел, проткнул «пробку». Тут бы сразу воды бурхнуть, а ее нет. Пашка поковылял к ракитнику. Принес. Но пока он ходил, вода, влитая ранее в нору, теперь, конечно, впиталась в землю. И все началось сначала: полведра вылили — «пробка»! Протолкнули — воды не хватило.
И ребята махнули рукой. Правда, Пашка попытался «выкрикивать» суслика, но не получилось. Став на колени, он начал кричать в отверстие — не выходит зверек. Пашка и лаял, и рычал, и мяукал в нору — бесполезно. Тогда он разворотил палкой землю вокруг и забил ее. Но для суслика это все равно, что бросить рыбу в воду.
Тогда ребята придумали новое занятие. Они решили поупражняться в меткости бросания «гранаты». Гранату им заменила Петькина фуражка, а мишенью был я. Чтобы фуражка летела лучше и дальше, набили ее зеленой травой. Меня положили на спину, заставили задрать кверху ноги, и, отойдя на несколько шагов, бросали фуражку, стараясь, чтобы она угодила мне в мягкое место. Мне тоже интересно: лежу, задравши ноги, смотрю в синее небо; с замиранием, как щекотки жду очередного мягкого удара. Пока «заряжается граната», я даю отдохнуть ногам. По команде снова задираю их подставляю свою «мишень».
И вдруг — страшной силы тупой удар в самое больное место! У меня остановилось дыхание и небо завертелось в глазах, как граммофонная пластинка. Очнулся я на Петькиных руках. Он дышал мне в рот и испуганно спрашивал: «Ваня, Ваня, чо с тобой? Ты чо?». Пашка сидел рядом, придурошно растянув в улыбке большой рот, говорил: «Вот это удар был! Прямо в очко... Настояшшая бомба. Ги-ги-ги».
Петька поставил меня на ноги, покачал за плечи, желая убедиться, что я жив и сам могу стоять. Потом взял лежавшую рядом фуражку, заглянул в нее. Там вместо травы лежал ком ссохшейся, закаменевшей грязи. Это Пашка положил и этой «бомбой» ударил меня. Петька взял фуражку за козырек и, не вынимая «заряда», огрел фуражкой Пашку по загривку. Тот не медля заскулил, поднялся и, прихрамывая, держась рукой за загривок, начал делать круги возле нас. Петька взял пустое ведро и мы пошли домой. Пашка шел рядом, прихрамывал и скулил. Петька спросил его:
— А хромаешь-то почему? Я же тебя по шее ударил.
Пашка хромать перестал, но завыл еще пуще...
Домой мы пришли к обеду. За обедом бабушка, ходившая в огород за зеленым луком, сообщила:
— Что-то Павло Савоткин опять скулыть.
Мы с Петькой переглянулись. После обеда вышли во двор, прислушались — Пашка воет. Я лег спать, а Петьку бабушка послала на огород окучивать картошку. Проснулся я почти вечером, слышу — скулит Пашка. Стадо пришло, хозяйки коров подоили, стемнело на улице. Пашка воет. Его кто-то из своих успокаивает, а он ни в какую — скулит, сидя на завалинке под окном. Выл бы он и до утра, уж он такой, если бы Петька не пошел к нему. Ожидая Петьку у своей хаты, я слышал, как Пашка перестал выть. Вскоре из темноты вынырнул Петька.
— Успокоил я его, перестал.
— А чо ты ему сказал?
— Я ему пообещал дать щенка когда наша Рябка ощенится. У ихнего Декса уши почему-то гниют, наверное, сдохнет он. Тоже скулит целыми днями не хуже Пашки...
Но Декс у Савоткиных не сдох. Отец Пашкин отстриг ему ножницами загнившие уши, смазал йодом и все прошло. Только пес стал еще злее, еще настойчивей рвал цепь, на которой был привязан. Пес был черный, длинношерстый, ростом с овцу и такой же неуклюжий и толстый, как Пашка. Он даже своих к себе не подпускал. Пашка палкой подсовывал ему еду. Только отца Пашкиного не трогал...
...Дело было зимой. Ночью был сильный буран, и нашу хату занесло вровень с крышей. Нас откопали соседи, и я побежал к Гришке — посмотреть, здорово ли занесло их хату. Волокусь с трудом по еще не слежавшемуся снегу, увязаю до колен. Идти мне всего через дорогу — Гришкин дом напротив. Дом Савоткиных — наискосок, рядом с Гришкиным. Я уже был на середине улицы, когда услышал со стороны дома Савоткиных грозный рык и звяканье цепи. Глянул и от страха оцепенел: увязая в снегу, путаясь в оборванной цепи, на меня несся Декс. Уже видел его розовую пасть, огороженную белыми зубами. Я заорал благим матом и сел в снег, не в силах сделать и шага. С ужасом смотрел на надвигающуюся черную глыбу Декса, потом в страхе закрыл лицо руками...
Через несколько мгновений услышал железный лязг зубов и примешанный к рыку пса человеческий, мальчишеский голос. Открыл глаза и увидел: в пяти шагах от меня стоял старший Гришкин брат Иван с лопатой в руках и ширял ею в пасть Декса. Тот лязгал зубами о звенящий «штык» лопаты, но Иван наступал, наступал. Наконец, Декс сдался и повернул назад, к дому. На снегу капли крови: наверное, Иван изранил ему пасть.
Иван подошел ко мне, смеясь.
— Испугался? Хорошо, что я во дворе снег от двери отбрасывал и услышал твой крик. А то бы он, зверюга, тут бы тебя в минуту прикончил... Ну, вставай! Ты куда шел? К нам? Пойдем...
Как хорошо, когда есть старшие братья.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Я уже рассказал, как началась для нас война, как мы ее пережили, как наш Петька стал офицером, как он уезжал на фронт. А дальше было так.
Когда пал Берлин, в штурме которого принимал участие отец, Петькина часть оказалась всего в сорока километрах от отцовой. Они знали адреса друг друга и после Победы списались. Петька рвался на встречу с отцом. Но его взвод назначили «в оцепление» на Потсдамской конференции. Однажды какими-то судьбами ему удалось отпроситься на сутки или сколько там... Приехал в расположение части отца, а ему сказали: «Вчера только ефрейтор Яган отправлен домой...» Вот незадача!
Только через год Петро получил отпуск. К тому времени мы построили новую хату, тоже дерновую мазанку, но побольше прежней. Отец работал в колхозе кладовщиком, донашивал солдатскую форму уже с гражданскими заплатками. А я по-прежнему (будь они неладны!) пас колхозных свиней. Все на мне было, как и в войну: штаны, о которых я уже рассказывал, штопаная и латаная-перелатаная рубашонка. Но на голове носил фетровую шляпу, привезенную отцом из Германии. Именно — носил. Надевал я ее на разные манеры: то сдвигал на затылок, то бекренил на левую и на правую сторону, то пристраивал ее «с заломом». К той поре у меня уже был хороший чуб, и я, намочив его, взбивал «под кудри» и выставлял из-под шляпы, завлекал ровесницу Полю Павлову. Встретившись, она делала мне комплименты: «О, ты, Ваня, как городской...» Ох, каким же дурнем, наверное, выглядел я в ее глазах и в глазах однокашников! Босиком и... в «германской» шляпе.
В один из дней выгнал я свиней на незасеянное поле, на котором рос пышный молочай — любимая еда свиней за неимением лучшей. Сам отирался возле колхозной кладовой. Заметил: со стороны Андреевки едет машина, волоча за собой хвост пыли. Присмотрелся: машина — «Студебеккер». В кузове люди, стоят за кабиной. Когда машина приблизилась, я узнал тетю Полю, отцову сестру, с мужем. Они жили в городе. Тетя Поля, узнав меня, стала показывать пальцем в кабину: мол, там кто-то не случайный. Издалека я заметил сквозь стекло человека в офицерской форме и сразу понял: Петька. Кинулся в кладовую и сообщил отцу новость. Он засуетился, за-поддергивал пояс галифе, даже нос утер ладошкой.
Мы выбежали из кладовой, когда машина уже остановилась против дверей. Я видел, как Петька выскочил из кабины с той стороны и его сапоги направились в обход машины. Отец стал обходить машину, чтобы зайти на «ту сторону», а Петька в это время пошел на «эту сторону». Ища друг друга, отец с братом, наверное, трижды обежали «Студебеккер». Потом старый солдат сообразил: остановился с одной стороны, присел и посмотрел под машину. Увидев, куда направились Петькины сапоги, пошел навстречу... Петька оказался чуть не на голову выше отца.
Брат привез в подарок отцу полуаккордеон, а остальным патефон с десятком пластинок. Он часто ставил одну и ту же — «Арию Сусанина» в исполнении Шаляпина. Это ту, которая начинается словами «Чую правду...» И для всех приходивших дружков и девчат ставил ее, сам слушал внимательней всех и давал какие-то пояснения, «комментировал» арию. По глазам парней и девчат я видел, что слушают они из вежливости. И как оживали они неподдельно, когда заводили «Окрасился месяц багрянцем» в исполнении Руслановой!
Как далеко в байдановской тиши разносились песни! На песни, на голос аккордеона к нашей хате шли люди со всех концов деревни и даже из соседней Пироговки. Музыка эхом откликалась в уцелевших в войну высоких тополях, разливалась по полям до самых дальних колков и лесополос, посаженных в тридцатые годы.
Нет, мне не кажется: то были самые счастливые дни в жизни нашей семьи. Но уже тогда чуял я своим детским сердцем: рядом, чуть ли не в каждой байдановской хате живет неизбывное вдовье и сиротское горе, и наши семейные радости для вдов и ребятишек — соль на живые раны. Не знал и не предполагал никто из нашей семьи, что совсем скоро беда постучится и к нам...
