Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...
— Давай подеремся! — предлагает Толька брату.
— А зачем нам драться? Мы же вас не трогаем. — Гришка по-прежнему спокоен. А Толька бледный, губы у него белые, нервно сжаты. Он берет Гришку за грудки. Тот попытался отстранить его, и этого было достаточно, чтобы считать драку начатой. Толька сильней цапнул Гришку за ворот рубахи, дернул и разорвал от манишки до нижнего рубца. Вначале в Гришкиных глазах было недоумение, потом они наполнились ужасом. Упав на дорогу, сгреб разорванные края, соединил их, будто надеялся, что есть еще чудо, которое может сделать рубаху целой. Катается на дороге, бьется головой о землю, словно припадошный, и кричит, что-то совсем непонятное, Я тоже плачу, глядя на него, я уже знаю, что ждет теперь Гришку.
Домой мы пришли все грязные и зареванные. Как потом я узнал, Гришка весь тот день просидел на огороде, в подсолнухах, зашивая рубаху, боялся показаться дома. Ночевать он пришел в клуню, где хранилось оставшееся с зимы сено. Но утром мать нашла его там и начала бить прямо сонного. Наша бабушка, выгоняя Лысуху в череду, услышала доносившееся из клуни Рогозных бухканье, ругань тетки Дуньки и щенячий визг Гришки. Она кинулась через дорогу и с трудом отняла мальчишку у матери. Он щенком выскользнул в дверь и кинулся в огород. Пробежав огород, перепрыгнув канаву, пустился по целине в сторону «сухой ракиты» — выгоревшего леска за деревней. Тетя Дуня после расправы, не заходя домой, пошла на ферму. По пути ее в который раз облила помоями Аксютка Кирюхина, Толькина мать...
К обеду я нашел Гришку за огородами. Он сидел в канаве и ел зеленый полевой лук — без ничего. Когда поднял лицо и глянул на меня — я испугался. Братишка был совсем не похож на себя: лицо распухло, стало огромным и все — в засохшей крови. Он даже попытался улыбнуться, ощерился, но этот болезненный оскал сделал Гришку еще страшнее.
— Гриша, пойдем к нам, бабушка велела тебя найти.
— Зачем?
— Не знаю... Да ты не бойся, ты же знаешь нашу бабушку.
— А ты не видел, мать наша дома?
— Нет ее.
— Ну, пошли.
Бабушка заставила Гришку умыться, потом смазала ему лицо свежей сметаной. Забрала у него неумело по-детски зашитую рубаху, вынула из шва нитки, выстирала и повесила во дворе сушиться на летнем ветерке. Пока мы обедали, рубаха высохла. Бабушка зашила ее на ножной машинке, зашила так искусно, что на месте разрыва виднелась еле заметная полоска стыка. А когда разгладила шов «паровым» утюгом — то полоска и вовсе исчезла.
— Ну вот, як нова! — сказала бабушка Гришке. — А к школе я тоби сошью другую. Не плачь. — А сама заплакала и отвернулась от нас...
Вскоре появился откуда-то наш Петька. Он позвал нас с Гришкой в хатынку. Мы пришли и увидели там целое собрание. Здесь было человек десять ребят: Петькины друзья, Гришкины старшие братья. По всему видно, что собрание обсуждало один вопрос — случившееся с Гришкой и со мной. Видимо, уже и какое-то решение было принято, требовались только кое-какие дополнительные пояснения потерпевших. Мы рассказали все.
Несколько дней Толька Кирюхин не показывался на улице. Выйдет из дому, походит, озираясь, во дворе, и снова — в дом. Он чувствовал опасность, но не подозревал, что месть подстерегает его даже в его собственном дворе. А она, месть, сидела в канаве, за плетнем, за стогом сена, в кустах. И она настигла его. Ребята схватили Тольку прямо во дворе, уволокли по канаве за огороды, потом в ракитник. Прибежали посыльные за нами. Мы с Гришкой пришли в ракитник. Ребята решили вершить суд руками пострадавших, в крайнем случае — на их глазах.
— За что ты обидел ребят?
— А что, я разве один...
— Ты был главный и старший, ты и отвечай.
— Я вот тятьке скажу, он вас в милицию посадит...
— Всех не пересадит. У нас тоже отцы есть.
— Зачем ты Гришке рубаху разорвал?
— А чо я, нарошно...
— Признаешь себя виновным?
Толька — в рев и продолжает свое:
— Все равно тятьке скажу, он завтра же вызовет милицию..
— Не получится из него Овода, — произнес «главный судья», Гришкин дядя — тринадцатилетний Петька Земляной. — Хотели тебя судить благородно, но теперь будем, как заслужил. Давай, ребята!
Посадили Тольку на травяную кочку, обступили со всех сторон. Главный судья достал из кармана куриное яйцо, потряс им возле своего уха, и все услышали бульканье внутри яйца.
— Вот тебе болток из-под клушки. Если сам не выпьешь — насильно накормим. А если кому еще обо всем слово скажешь — утопим в старом колодце. Ясно? Давай, пей! Ребята, дайте ножик, надо яйцо надколупнуть.
Петьке подали складишок, он клюкнул им по острой стороне яйца, отковырнул скорлупу, подал яйцо Тольке. Из яйца понесло несусветной вонью.
— Не вороти нос, пей! Соли мы не догадались взять.
Толька еще пуще заревел, рука его, державшая смрадное яйцо, дрожала.
— Пей! — Двое ребят зашли сзади, с намерением повалить Тольку на землю. Тогда он сказал:
— Я сам, не лезьте. — Потихоньку приблизил яйцо ко рту. И вдруг его передернуло в судороге, он высунул язык. Его начало рвать. И тут вмешался Гришка:
— Не надо, ребята... Он больше не будет.
Мне тоже стало жаль Тольку. Кто-то из ребят взял из Толькиных рук яйцо и зашвырнул далеко-далеко. А Петька Земляной продолжил допрос.
— Так признаешь свою вину?
— Признаю.
— Будешь обижать маленьких и сирот?
— Нет, не буду.
— Будешь на нас отцу жаловаться?
— Нет.
— Учти, что у нас есть еще в запасе болтки. Если кому скажешь — все равно накормим. Скажи спасибо Гришке.
— И еще скажи своей матери, чтобы она не обливала Гришкину мать помоями. Скажешь?
— Скажу.
— Теперь чеши домой...
Когда Толька ушел, ребята уселись в кружок, неумело свернули по самокрутке и, как заправские мужики после трудной работы, закурили... Правда, вместо табака в их цигарках были сушеные листья подсолнухов...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мы с Петькой идем выливать сусликов. Вместе с нами идет Петькин одноклассник Пашка Савоткин. Он года на два старше моего брата, но в четвертом классе учились вместе, потому что Пашка во втором и третьем классах «сидел» по два года. На второй год и в четвертом остался. Пашка слывет в Байдановке за человека с придурью. На это есть причины. В свои четырнадцать лет он вымахал ростом с доброго мужика, по-медвежьи силен и неуклюж. Толстый, рукастый, большеголовый. Волосы у него белые, как сметана, такого же цвета брови и ресницы, маленькие глазки.
«Придурь» Пашки заключается в том, что никогда нельзя знать, что может выкинуть через минуту этот вальковатый подросток. А от него можно ждать чего угодно. Шкодит он не то чтобы из озорства, а больше потому, что Пашкины голова и руки действуют как бы отдельно, независимо друг от друга. Могучим Пашкиным рукам всегда хочется что-то ломать, корежить, крушить. Петька рассказывал дома, как однажды Пашка учудил в школе. На перемене подошел к ведерку с питьевой водой, зачерпнул зеленой эмалированной кружкой воды, напился. Стоит, вертит кружку в руках, осматривает ее со всех сторон, словно впервые видит. В ту минуту кто-то из учеников подошел к нему. Пашка, не раздумывая, трахнул пацана кружкой по голове, так ударил, что рассек кожу. Пацана пришлось отправить в соседнюю деревню к фельдшеру. А когда учитель стал допытываться у Пашки, за что ударил ученика, тот простодушно ответил:
— А я хотел проверить, согнется кружка или нет...
Поломанные в школе стулья, градусники, указки и парты — дело Пашкиных рук. Поймает он пацана, попавшегося под руку, не важно какого возраста, заломит ему руки назад и начнет «выворачивать силу». Было у него прозвище — Бегемот, данное за его неуклюжесть и могутность.
Однако Пашку нельзя было назвать жестоким. При своей огромной силе он не умел толком ни драться, ни бороться, был очень обидчив. Если какому шустрому пацану удастся съездить Пашке по сопатке, то Пашка тут же завоет, как беспомощное дитя, и даже не подумает о расплате. Убегает домой, садится под окном и долго бесслезно скулит. В скулеже с ним никто не сможет посоревноваться: Пашка может без отдыха выть с полудня до полночи...
Петька согласился взять его с собой по двум причинам: он здоров таскать воду ведром из ракитника и не боится брать голыми руками суслика, выскочившего из залитой норы.
Но охота на сусликов нам на этот раз не удалась. Они роют свои жилища на возвышенных местах, а в эту весну было много воды, и суслики «отступили» подальше от ракитника, на бугор. А от бугра до ракитника, где можно брать воду, не меньше километра. Первое ведро мы вылили в пустую нору. Пока Пашка ходил за водой, Петька нашел еще одну, жилую. Вылили почти все ведро, и только тогда хозяин сказался. Но он не собирался идти нам в руки: суслик, как это обычно бывает, повернулся в стволе норы головой вниз, раздулся и «заткнул» вход. Вылитая раньше вода ушла в нижние ходы, а ту, что мы вылили после, суслик не пропускает. В таких случаях делают так: суют в нору палку и вталкивают «пробку». Как только «пробка» устранена — сразу же надо лить еще воду. И тогда суслику ничего не остается, как выскакивать наружу.
